Зайцева Елена

Сегодня Ангелина Валерьевна Лапина, которую чаще, конечно, звали просто Геля, спешила на работу с особым рвением, как говорится – спешила и падала. А причина была проста: ей надо было увидеть Юргенсена! Посмотреть в его бессовестные глаза. А может, вовсе и не в бессовестные, а в бездонные и влюблённые, – именно это ей и предстояло выяснить, сегодня – или никогда!

С Юргенсеном, инженером из соседнего отдела, Геля пересекалась все те две недели, что здесь работала. Две недели она (в основном, разумеется, в обеденное время) любовалась его зеленоватыми ясными глазами, яркими джемперами, кокетливо хихикала его действительно смешным шуткам. До вчерашнего вечера шутки эти были обращены ко всем, а не к ней персонально, но вот вчера...

Вчера она засиделась за подгонкой смет (подрядов-то хватает, а сметчиц всего две). За окнами разлилась пронзительная вечерняя синева, все давно разбежались, в непривычной пустоте и тишине только клавиши пощёлкивали да включались время от времени охладители на ноуте, и вдруг:

– Ге-ля, ку-ку.

– Ку-ку, – вздрогнула, но отозвалась она. В дверях стоял улыбающийся Юргенсен.

– А ты чего домой не идёшь, Ангелина? А как же муж, а как же дети? У тебя их сколько? Семеро?

– Почему семеро?

– Не почему, а из откуда...

Геля нахмурилась – пошлостей она не потерпит!

– ...Из поговорки. Семеро по лавкам.

– У меня их нет вообще. Ни одного, – серьёзно сказала Геля. – И мужа нет. И не надо спрашивать, почему.

– А я и не буду. Мне незачем. Я знаю, – ответил он ей в тон – совершенно серьёзно. И добавил, подойдя поближе, совсем близко, и даже наклонившись к самому Гелиному лицу. – У тебя их нет, потому что они ещё будут. Потому что ты – молода.

– Да?

– Да, – усмехнулся Юргенсен и присел на край соседнего стола. Он не стесняясь разглядывал Гелю, но почему-то это было совсем не обидно. Даже смущало не очень. Но немножко всё-таки смущало... – Ты молода, а вот я безбожно стар, – продолжил зеленоглазый инженер. – Мне тридцать четыре! И это ещё терпимо. Завтра будет хуже.

– Как это – хуже? – удивилась Геля, хотя само собою как-то подумалось: хуже – это мне, хотя мне двадцать шесть...

– День рождения. У меня завтра – день рождения, вот как! Кстати, можешь не дарить мне подарок...

– Я и не...

– Ты не перебывай, не перебивай. Можешь не дарить мне подарок завтра, если подаришь сегодня.

– Мм... Где же я его возьму?

– Возьму его скорее я. Твой поцелуй, мой ангел.

Геля нахмурилась опять – она знала, что ей идёт эта притворная сердитость.

– Я не ангел.

– Тогда лапа. Ты же Лапина? Будем считать, что это синонимы!

Считать так никто не запрещал, и случилось то, что и должно было случиться. Случился поцелуй, долгий поцелуй – из сказки, из книжки, из фильма, из сна...

– Прибираться-то – можно?

Вот чёрт! Уборщицу принесло...

– Да-да, конечно... – переводя дыхание, разрешила Геля. Юргенсен снова присел на стол.

– А ты покраснела, – заметил он. – Почему ты носишь чёрное? Усугубляет, не надо... Ты же не в трауре, правда?

Геля молчала. Ей не хотелось продолжать разговор в присутствии третьего. Да и сам разговор приобретал какой-то неожиданный, неприятный оттенок. Траурный, блин! Что значит «носишь чёрное»? За две недели в первый раз!

Уборщица начала с дальнего угла, но работала шустро, только швабра мелькала – мелькала, неотвратимо приближаясь.

– Не забудь про завтра, – напомнил Юргенсен, вставая.

Геля не откликнулась. Она подняла глаза только когда он вышел.

Уборщица работала как заведённая, не обращая на Гелю ни малейшего внимания. Казалось, ещё немножко, и она просто сметёт прекрасную сметчицу своей длиннющей шваброй с какими-то новомодными наворотами – то ли петлями, то ли крючками.

Прекрасная сметчица вышла в коридор.

В коридоре было пусто, полутемно и прохладно – гораздо лучше, чем в душном, бьющем по глазам искусственным светом отделе. Геля опустилась на корточки, прижавшись спиной к прохладной стенке и... и увидела это. Гроб.

Он был нарисован на противоположной стене – этакий карманный гробик, величиной, наверно, с кулак. И вон там, правее – ещё. И там, дальше – кажется, тоже...

– Ой, – дёрнулась Геля, потеряла равновесие и уселась прямо на пол. – Ой... – повторила она и закрыла лицо руками...

Она всё поняла. Юргенсен издевается над ней – «Ты же не в трауре, правда?», – издевается вот таким странным, хитрым и от этого почему-то особенно обидным способом. Ему и предъявить-то нечего! Что она скажет? Не рисуй гробы?..

Но уже возвращаясь домой, на фиолетово-синей, сияющей огнями и трепещущей осенней листвой улице, она вдруг передумала, то есть – подумала по-другому. Да, это шутка – но обязательно ли издевательская? Юргенсен – он же весёлый, остроумный. Мыслит нестандартно... К тому же – никто у неё не умер, зачем реагировать так остро? Не умер – никто, зато кое-кто очень и очень нравится... И она представила, хорошо представила, как завтра вскинет свои длиннющие ресницы, просто посмотрит ему в глаза, и всё сразу станет ясно, всё сразу окажется на своих местах!

Но ясно ничего не стало.

– ...Чья работа? Вы что, глухие? – первое, что услышала Геля, взбежав на этаж. Голос Субботина. Да, это он, начальник отдела, Сергей Борисович Субботин, тут уж не перепутаешь...

Позавчера у Субботина умер отец. Умирал тяжело, так, как никто не заслужил, долго, грязно, унизительно. Несколько часов захлёбываясь даже не кровью, а какой-то разбавленной алой юшкой. У юшки был сладковатый запах начинающегося разложения, и после каждого приступа, каждого алого фонтана, Субботин менял бельё, таская исхудавшего отца как мокрую куклу, ругался, что запах въестся. Куда въестся? Зачем ругался? Плевать ему было на запах, на этот диван, на это бельё, на этого отца, который больше и не отец, он уже непонятно что, он даже не животное, животное хотя бы отзывается... Только под утро, когда Субботин не чувствовал уже вообще ничего, ни руками, ни сердцем, одно сплошное ничего, но такое тягучее, обволакивающее, что ему вдруг показалось, что он спит и не спит одновременно, и это как-то подбросило, испугало – не сошёл ли он с ума? – отец открыл глаза.

– Папа, – позвал Субботин.

Отец посмотрел на него трезво и ясно, кивнул – видимо, в знак того, что всё понимает.

– Папа, я устал.

– Борька... – прохрипел отец.

Субботин отшатнулся.

– Отец, ты чего... я Серёга, Сергей! Слышишь?

Отец продолжал смотреть трезво и ясно. Глаза ему закрыли только эти, из «Харона»...

Недоброжелателей у Сергея Борисовича хватало, оно и понятно: характер у него непростой, должность ответственная, что ни день – то конфликт, и если даже не с ним, так всё равно на его голову... В общем, он не душа компании и ничуть на это не претендовал, удары от судьбы и людей принимал достойно. Но... но сейчас – разве это вообще люди? Вот так поглумиться над чужим горем, над чужой болью? У Субботина что-то внутри оборвалось, когда он эти гробики увидел. Это ж надо было идти и рисовать, идти и рисовать – один, другой, третий, четвёртый, ещё, и ещё! Нет, есть какие-то вообще всему пределы. И эта мразь даже не по собственному уйдёт, уж это он может пообещать, что-то он да значит в этой не самой последней в городе конторе!

Всех, кто в наличии, он выгнал в коридор, опоздуны вроде новой сметчицы постепенно подтягивались, прикидывались ветошью и старались не отсвечивать. Никто не признавался.

– Кто вчера сидел допоздна?.. Вы что, решили, что это просто так всё закончится? Думаете, я уборщицу оттирать напряг, чтобы вас не напрягать? – Отделовцы заооборачивались. Уборщица действительно была здесь и действительно тёрла стену. – Да я вас так напрягу... Я ведь всё равно узнаю. Кто, я спрашиваю?!

– Это Юргенсен! – выкрикнула новенькая.

– Юргенсен? – обалдело переспросил Субботин.

Он всё понял. Да, это Юргенсен... Какой всё-таки подонок. Ну конечно: это всё из-за той подсобки, Гасанову, видишь ли, отдали, Гасанову, а не ему... Из-за этого так опуститься! Господи, из-за какой-то пыльной нишки в подвале, два на три, какая мерзость, какая всё-таки...

Прилетела запыхавшаяся Татьянка из кадров.

– Как у вас тут... людно! – выдохнула она. Перевела дыхание и звонко сказала: – Всем тише! Я прошу тишины! – Никто особенно и не шумел, но ей, похоже, нравилось призывать и вещать на этой, перекрикивающей кого-то, ноте. – Послушайте меня, пожалуйста! Произошла неприятная ситуация. Сергей Борисович сигнализировал, я всё вам сейчас объясню... У нашей уборщицы умер внук...

Народ колыхнулся.

– Тише, тише!.. Умер давно – год назад. Но умер плохо...

– Плохо, – усмехнулся Сойфер. – Это жить хорошо, а помирать не очень...

– Заткнись, Сойфер, – почти спокойно сказал Субботин.

– Вот именно... Ой, там такая история... – закатила глаза Татьянка. – В общем, этот ребёнок был очень желанный, и всё такое, всё такое. Полтора годика ему было. И вот только представьте: мамаша его буквально на три минуты в ванночке оставила. Говорят, и воды-то там мало было... А уборщица после этого случая немного того... – Татьянка красноречиво дотронулась до своего каштанового каре. – Единственный внук, и всё такое, всё такое. Ну а тут годовщина получается, ну вот и... сами видите.

– Как страшно... – тихонько, почти про себя пробормотала Лапина, но попала в какую-то молчаливую лакунку, паузу, и все это услышали, и принялись повторять – страшно, ужасно, не дай бог...

– Утонуть, захлебнуться... – задумчиво продолжила Ангелина Валерьевна.

– Утонуть...

– Не дай бог...

– А ребёнка потерять...

– Ребёнку-то каково...

– Да уже не «каково» – умер!

– Сами виноваты, нельзя же вот так оставлять!

– Никто не виноват. Случилось!

– Только представьте...

– Даже представлять не хочу...

– Как страшно...

– Страшно, да...

– Вот так – в ванночке...

– Судьба!

Ангелина Валерьевна услышала какой-то странный звук – что-то похожее на тихий скулёж. Она обернулась и упёрлась взглядом прямо в уборщицу.

Уборщица не плакала, она скулила. Ни один мускул на её лице не дрожал, она застыла, даже не моргала, только рот был приоткрыт – и оттуда ползло это едва слышное скуление.

Ангелине Валерьевне стало как-то не по себе, она быстро отвернулась и снова выкрикнула что-то про «страшно» и «не дай бог», и все опять подхватили.

– Кстати, – поднял указательный палец Сергей Борисович. – Я вот сразу и подумал, что это какие-то детские гробики.

– Почему?

– Да, почему?

– А тут... смотрите – что-то вроде колёсиков.

– Да нет, это больше на инициалы похоже...

– А по-моему на колёсики... – разглядывал Субботин. – Симпатично, – хмыкнул он, щёлкнув по гробу.

Лапина вдруг подумала: а ведь Юргенсену всё расскажут. Да, расскажут... И ей стало невыносимо тоскливо, больно, грустно.