Ржаная Любовь

В начале августа на пустынной реке бывают такие полуденные часы, когда нет ни зноя, ни ветерка, когда над берегами и над самой водой не роятся тучи комаров, поджидая редкого рыболова или купальщицу. Самый покой тогда здесь, под сенью прибрежных ив и ольхи. Кое-где и молодые дубы раскинули свои пышные шатры. Река неспешно и плавно несет свои воды, а в укромных местах, в заводях, она и вовсе не движется… О, этот терпкий запах ольховых сережек, неслышный шелест вечно стелющихся по дну и плавно колышущихся водорослей! Редко-редко шлепнет в воду с берега лягушка или плеснет хвостом беспокойная рыба, и только зеленовато-голубые стрекозы восторженно носятся над застывшей водной гладью, навещая сонные кувшинки, да беспечально чирикают пташки.

Время словно останавливается, и солнце не уходит за облака, и хочется думать о вечном, незыблемом…

Они сидели в лодке, отпущенной на волю волн и скоро уткнувшейся в подводную корягу — не более чем в метре от берега, под купой глянцево-зеленых листьев. Тихо покачивающаяся, чуткая к малейшему движению, лодка была хороша — новая, недавно купленная в городе и привезенная на дачу, она пахла смолой, свежеструганным деревом и мечтами о катаниях по большой воде. Но весла были вынуты из уключин и сложены на корме. На мысу лодки, на скамейке, сидела Она — и жадно, с каким-то нежным упоением слушала его, а Он сидел поодаль, на боковой лавке, и читал вслух книгу.

Как давно это было? Что они тогда читали? Почему их так влекло их друг к другу в то незабываемое лето?

— «Нет ничего опаснее, чем связывать свою участь с участью женщины за то только, что она прекрасна и молода»…

— Неужели это сказал Белинский?

— Белинский. Он женился не юношей, в 32 года… И в браке не был счастлив, как пишут современники. А через пять лет он умер, от чахотки. Это случилось полвека назад…

— Вы оставите мне эту книгу? Пушкин у отца весь есть, собранием сочинений, но тут комментарии и, главное, биография Белинского… я особенно уважаю Белинского, из всех критиков русской словесности.

— Пусть это будет мой подарок вам, напоследок. Завтра ваш бонвиван съезжает с гостеприимной дачи — пора, наконец, возвращаться в Москву. Работы много, замыслов много…

— Жаль вашего отъезда!— прекрасные глаза ее не лгали. — Да и я ведь недолго тут пробуду. Нам с сестрами предстоит дальнее путешествие, Вы помните, папа говорил. Но я бы осталась… мне очень хорошо тут. Это лето особенное… такие интересные люди в гостях! Повторится ли все это на будущий год? Приедете ли вы снова?

Он вздохнул, отводя взгляд: — Как знать… Места очаровательные, люди милые, простые душой…мне очень легко здесь дышалось! Только, как говорится, нельзя дважды вступить в одну и ту же реку — не от нас сие зависит… А чувствуете, какая печаль сквозит в этих синих сумерках?

В тишине слышно было легкое журчание воды, в быстро остывающем воздухе зазвенели комары. Время прогулки истекло. Грустное молчание прервал звук закрываемой книги. Скрипнуло весло. Он потянулся за черной шляпой, на смешной манер дачника надел ее на самую макушку и слегка прихлопнул, затем, качнув лодку, аккуратно выбрался на влажную землю и протянул руки к смутившейся барышне; та оперлась на его плечи и чуть было не спрыгнула с борта сама, но он поймал ее за талию, подхватил под угаданные в длинной пышной юбке колени и легко взобрался на берег. Ему не хотелось разжимать руки — сквозь серебристый шелк светлой, в нежных цветочках блузки ощущалось продрогшее гибкое тело, пышные волосы ее прически так сладко пахли духами… но медлить было неприлично. Спутница сняла с его плеча свою почти невесомую ручку, отряхнула юбку, пряча порозовевшее лицо, затем взяла его под руку, и они пошли по аллее парка к дому с мезонином. В доме уже светились окна, слышался звук патефона.

— Только за то, что она молода и прекрасна… Как он прав, умнейший Виссарион, это страсть, а значит, не рассудок… вот это и опасно, — говорил себе он.

— Только за то, что она молода и прекрасна… И в чем же опасность? Как это несправедливо! — говорила сама с собой она. — И что же такое тогда страсть?..

***

— Дедушка, а что я нашла у тебя! Почему ты нигде не повесишь эту картину? Девушка в тонком свитере и джинсах выглянула из кладовой. Седой старик был болен, он лежал в постели, укутанный поверх одеяла пледом, и спокойно наблюдал через открытую дверь кладовой, как она разбирает его вещи. Он сам велел ей покопаться там — вдруг найдет что-то такое, что нужно будет объяснить…

— Эту? Принеси сюда, я посмотрю на нее. Слегка помятая репродукция, с пожелтевшими краями и уголками в мелких дырочках от кнопок была извлечена из старого чемодана с бумагами. — Это я. А это она, бабушка.

— Да ну тебя! Это же Константин Коровин, «В лодке», я знаю! Он изобразил тут себя! Думаешь, я зря хожу в художественное училище?!

— Но посмотри, как похожа бабушка! Вот такая она и была в юности… в то первое лето нашей любви…

Девушка присела на край дивана и с новым любопытством стала вглядываться в тусклую репродукцию, возраста старых советских времен.

— Раньше она всегда была у меня на стене, картина, куда бы я ни переезжал. Настоящая хранится в Третьяковке. Я ее тоже видел, потом.

— Расскажи, расскажи… Какая она была, бабушка, в молодости? За что ты полюбил ее? — Девочка моя, это была страсть. Это нельзя рассказать.

Старик закрыл глаза, словно пытался вновь увидеть все наяву. И себя, и ее, и эти теплые блики солнца на резных темно-зеленых листьях над головой, и тихую речушку, и лодку, в которой читал ей книгу… Только одета она была иначе — в простое синее ситцевое платье длиною чуть ниже колен, с белой шелковой косынкой на шее. А на нем были такие же суконные серые брюки, и он был тоже широкоплеч и черноволос.

— Страсть? Твой характер я знаю — ты горяч, а бабушка? Сколько ей было тогда лет?

— Ей было семнадцать. Она очень похожа на эту барышню в лодке — я просто остолбенел, когда увидел картину в журнале «Огонек»… Такие же волосы, грудь, такое же милое лицо с пухлыми щечками и удивительными глазами… Эти глаза называются — очи… Вот у тебя, Анютка, тоже очи… ты похожа на свою бабушку!

И глаза старика сделались влажными. Внучка быстро принесла ему стакан воды и лекарство, поддержала под исхудавшую спину, пока он пил.

— А она сама — видела эту картину?

— Да, я сразу показал. Она смеялась: я не такая, в кого же ты был влюблен?!

— Скажи, от чего умерла бабушка? совсем молодая?

— Детка, сейчас это лечат, а тогда… туберкулез. Мы ведь сначала жили в сырой хибарке… Быстро открылся, быстро сгорела. Не помог даже Крым.

Помолчали.

— Разреши, я где-нибудь прикреплю эту репродукцию?

— Как хочешь. Я давно не смотрел на нее… Мне веселее смотреть на тебя, Анютка. Старик снова закрыл глаза.

— Дедушка, а что мешало вашей любви? Он внимательным долгим взглядом посмотрел на нее.

— Почему ты решила, что нам что-то мешало?

— Ты же сказал — страсть. А страсть — это когда есть запрет, существуют какие-то препятствия, опасность… Расскажи!

— Ты делаешься совсем взрослая… Угадала ведь. Понимаешь ли, к тому времени я был помолвлен. Мне ведь было двадцать три, жениться пора. И тут, в чужом городе, в гостях у дяди Арсения, увидел соседскую девушку, свою Анну… мы гуляли по парку три дня, сходили в кино, даже катались на лодке, которую брали напрокат… И когда я оставался один, мне было грустно до отчаяния. Я чувствовал себя предателем… Как сказать Варе? Какой удар для родителей, ее и моих, какой позор для меня… Хотя ничего серьезного у нас с ней не было, но мы дружили с детства. И тут — такое! Влюбился безоглядно, грудь горела жаром. Я не мог уехать, не сказав Ане про свои чувства, — и признаться в любви не мог! Я просто читал ей стихи —Пушкина, Баратынского, потом мы нашли мысли великих о любви… Одну фразу и сейчас помню.

И старик произнес дрожащим голосом, словно говорил это там, в лодке: — Нет ничего опаснее, чем связывать свою участь с участью женщины только за то, что она молода и прекрасна …

— Кто это сказал?

— Не помню уже. Но это было то, что я твердил себе все время, с тех пор, как увидел Анну.

— Что же ответила она, бабушка?

— Анна? Она ничего не ответила, только покраснела и опустила голову. Я уехал, думая только о ней. В первую же встречу признался Варе, что полюбил другую. Была обида, слезы, но потом пришло и прощение — за честность.

— А бабушка? Когда же ты признался ей в любви?

— Не я первый признался… Она написала мне письмо. Как Татьяна к Онегину, влюбившись. Я бросился в поездку к ней. Все было сказано и решено! Через год мы поженились. Потом родилась твоя мама.

— Ты сохранил то письмо?

— Нет. Оно похоронено вместе с бабушкой. Такой был у нее наказ. Она велела мне жить дальше, жить долго… Вот видишь, я выполнил ее волю.

Внучка ушла в кладовку, пряча подступившие слезы, и снова занялась старыми газетными вырезками в чемодане. Все же она не утерпела и снова вышла с вопросом.

— Дедуля, а ты знаешь настоящую судьбу этой девушки в лодке? Старик очнулся и переспросил, помедлив:

— Не знаю, честно говоря. А ты откуда знаешь?

— Так мы изучали, у меня даже конспект есть. Это художница Мария Якунчикова, на картине ей семнадцать лет. Она потом училась за границей, вышла замуж за француза и жила то ли во Франции, то ли в Швейцарии. У них были дети, кажется, двое. И умерла она в тридцать два года, от чахотки…

Наступило молчание. Наконец дедушка произнес:

— Поразительно все это… Значит, признания в любви не было? И как Коровин упустил эту прекрасную девушку, Марию Якунчикову?

— Мы же не знаем… Может быть, она отвергла его ухаживания… она же совсем юная была! О художнике Коровине известно, что у него было много поклонниц — он был веселого нрава, обаятельный, отличный рассказчик… У него и картины все солнечные! Жаль, что потом эмигрировал. Жил он в полной бедности, несмотря на свой талант, тосковал по России. Жена у него была с плохим характером, больная туберкулезом, а дети очень несчастливые… Умер он стариком, в 1939 году, то ли от сердечного приступа, то ли покончил с собой.

Девушка вздохнула: не зря ли она рассказывает? Старик молчал. Он не связывал биографию изображенного на картине человека со своей… Но все-таки — какая судьба!

— Да, жаль… Честно говоря, я не вникал… Я все больше на работе — завод разрастался, столько всего нового внедрялось каждый год…

— Дедушка, а как ты думаешь, какая — я? Какая судьба будет у меня?

Старик улыбнулся. — Это от тебя зависит. И от господа Бога. Только не поддавайся страсти, живи умом. Сейчас надо жить умом.

— А раньше? А ты??? Сам говорил: это была страсть!

Что можно было ответить? Разве мы можем управлять своим сердцем? Человек, живущий без страсти, одним рассудком… как это тоскливо! И разве не было то, коровинское, время таким же беспокойным, как сейчас? А может быть, еще беспокойнее… Просто мы никогда не сможем ощутить его полной грудью, чтобы понять до конца.

Оба, и старик, и девушка, молчали. А за стеклом одной из книжных полок виднелась репродукция давнишней картины, где лодка, причалив к родному берегу, вечно покачивалась на струящейся тихой воде.