Белкин-Ханадеев Игорь

Когда я проснусь, солнце уже высоко взметнётся над майским утренним городом и будет наблюдать издалека, яркое и холодное, - так смотрит мама в будние дни, приводя меня первым в детский сад и оставляя с нянечкой в пустой чистой группе. Здесь пахнет хлоркой и омлетом, а мама заглядывает с улицы в окно - лицо, красивое и строгое от косметики, совсем рядом, но до него не дотянуться, - вот она, улыбается, машет рукой, но уже понятно, что до вечера не приласкает, не согреет своим теплом и точно не заберет домой - у неё новая работа и она занята весь день. Она пишет статьи в журнале и встречается с интересными людьми, даже с космонавтами.

Солнце будет блистать, сиять, заливать улицы слепящим светом, поновляя старую краску на трехэтажных фасадах нашего района, отскакивая от стекол и рассыпаясь зайчиками в тени дворов. Солнце, как мама, - очарует людей своим блеском, раздразнит обещанием скорого лета и, заставив поверить, приоткрыть душу, недоступно воцарится в голубом зените, взирая холодными и ясными очами, с осторожной улыбкой на алых губах.

Когда я проснусь, уже будет открыта форточка, бабушкин малиновый диван собран, штора изогнется оранжевым парусом и по комнате поплывут светлые солнечные пылинки, медленно опускаясь на чьи-то чужие, в бежевую клетку, чемоданы. Я догадаюсь, чей это багаж, по голосам, глухо доносящимся через стену из нашей второй комнаты.

"Ленин" - прозвучит мягко, ласково и певуче. "Град" - торжественно и твёрдо. Из этого города тётя Наташа с мужем приехали рано утром, и, покинув вагон "Красной стрелы", как всегда, выстояли на вокзале очередь, чтобы потом домчаться на "Волге" с шашечками и огоньком до нашего дома. Им открыла Александра Семеновна из третьей, самой маленькой, комнаты нашей коммунальной квартиры. Открыла и ушла к себе, затворилась, как в келье, на весь день. Александра Семеновна - наша соседка, очень старая и редко выходит - чаще ночью. Мы определяем, что она выходила, только по появляющемуся в коридоре запаху нафталина.

Мне четыре года и сегодня суббота. Они зайдут в комнату все вместе: мама, папа, бабушка и наигранно веселые "мамочка Наташа" с дядей Димой, нагрянувшие из мягко-твердого Ленинграда к нам в гости.

Я обнаружу, что моя нога просунулась между перекладин кроватки и висит, и не сразу её вытащу, запутаюсь в маленьком белом пододеяльнике, перешитом из взрослого, в конце концов, у всех на виду подпущу в трусы и зареву - от радости, страха и стыда.

Никто не станет ругать и стыдить меня - потому что сегодня у меня день рождения - первый в жизни, который я запомню.

- На горшок, скорей на горшок! - посыпется хором со всех сторон. Меня, расцеловывая, поднимут, вытащят из кроватного капкана, и, забыв, что я уже большой и умею делать свои дела стоя, посадят, как малыша, на деревянный стульчик с откидной крышкой и круглой дыркой в сиденье.

- Да закройте уж форточку - просквозит мальчишку! - пробьется сквозь оживленный взрослый гул желанный и слабый бабушкин голос. Я воссяду на стульчик в подаренной дядей Димой бескозырке с надписью "Аврора" и начну счастливо путаться в двух длинных, черных с золотинками матросских лентах.

Потом родители от себя вручат мне велосипед с приставными колесиками и прочитают "Что такое хорошо и что такое плохо" из новой книжки - тонкой, с очень широкими страницами. Раскроешь - и творение Маяковского займет половину дивана. Рисунки к тем четверостишиям, где говорится о плохом, мне покажутся темными и безобразными, я их буду бояться и впоследствии тайком и с наслаждением изорву. А хорошие картинки оставлю, хотя они мне тоже не нравятся. Совсем другое дело - рассматривать книгу сказок Пушкина, которую мама зачем-то называет - "палехская". Вот это рисунки! Сколько там богатырей в доспехах - с копьями, мечами, булавами и луками! Какие краски и линии! Но мама не даёт мне её смотреть одному, и мы изредка читаем её вместе - начинаем с первой страницы, где волшебной вязью выведено: "О, сколько нам открытий чудных..."

Сегодня мой устоявшийся уютный мир немного пошатнется - жизнь подарит очередное открытие: я даже сразу немного повзрослею, узнав, что дом, в котором мы живём, строили пленные немцы. Во мне проснётся настороженность - дом в один миг из родного гнезда станет просто домом - одним из многих похожих зданий на залитом майским солнцем Хорошевском шоссе. Раньше я вообще не задумывался о том, кто его строил. Словно он стоял здесь, в десяти минутах ходьбы с бабушкой за ручку от станции метро "Полежаевская", с самого начала времен. А времена, разумеется, начались после того, как я родился. А до той поры была страшная долгая война, о которой все, везде и отовсюду не перестают говорить, - как будто она закончилась не тридцать лет назад, а лишь совсем недавно - накануне моего рождения, - и нашим врагом в той войне были немцы. В своём альбоме я рисовал уткнувшиеся в землю хвосты сбитых немецких самолетов: смоляные изогнутые лучи страшных крестов-свастик на этих поверженных хвостах никак не хотели смотреть в ту сторону, в которую их повернули фашисты - мой карандаш из коробки упрямо разворачивал их в противоположную. И, вот, эти нелюди, оказалось, построили дом, в котором я расту.

- Не фашисты, а немцы - пленные, - буднично поправит меня папа, успокоит, и новая информация уложится в моей голове, примирив гневное детское чувство с обновленным рассудочным знанием. Я с молоком матери, которым еще совсем недавно питался, вобрал чистую вибрацию ненависти к фашистским врагам, - а теперь вынужден принять странный факт - они убивали моих родных, взрывали, жгли города и деревни, а потом... мирно построили мой дом.

Днём, когда мы все выйдем на улицу, яркий желто-красный трамвай, оглашая свое долгожданное прибытие трелью звонков, привезет с собой густую фиолетовую тень, которая накроет остановку, мгновенно погрузив нас в холод.

На мне будет тонкая ветровочка, в ней я уже успею окоченеть в лучах обманчивого светила, как уже окоченел, посинел и почти растворился на студеном ветру шпиль краснопресненской высотки. В теплом чреве спасительного вагона я немного отогреюсь, непослушными пальцами заброшу в щель кассы двенадцать копеек и откручу четыре билетика - на всех сопровождающих меня взрослых. Начнётся подсчет цифр и выяснение, кому попался счастливый. Но счастливый билет сегодня выпадет мне - потому что я не умею считать, потому что мы едем в Детский мир за игрушкой, которую "мамочка Наташа" и дядя Дима хотят мне купить, и еще, потому что по возрасту я пока езжу бесплатно и мне вообще не нужен билет.

Они красные, из вязкой твердой пластмассы, и шлем мне не подходит - отштампован не по форме головы, где-то давит, а где-то болтается. Дома, вооруженный красным мечом из красных ножен, с красным щитом в руке, я сменю шлем на бескозырку и оседлаю малиновую подушку от бабушкиного дивана. Это будет богатырский конь - в Детском мире мне купили доспехи, как у витязей из "палехской" книжки. Все сядут рядом на диван и станут смотреть, как я рублю мечом перекладины своей кроватки, сражаюсь со шторой и, уже взмокший от возни, наконец, побеждаю Чудо-Юдо - чугунную гармошку батареи.

Пока мы все выбирали для меня подарок, дядя Дима сбегал в соседний универмаг и купил себе небольшой чемоданчик. Я буду смеяться, когда он назовёт его "дипломат". Еще бы не смешно - ведь дипломат - это не чемодан, а мой папа. А дядя Дима - капитан третьего ранга, и я до грядущего вечера еще буду думать, что "Третий Ранг" - это корабль, за штурвалом которого муж "мамочки Наташи" стоит с трубкой в зубах.

В общественную баню, куда мы, трое мужчин, начнём собираться часам к пяти, дядя Дима свой новый "дипломат" не возьмёт. Березовый веник, полотенца, мочалки, чистое белье и свитерок с осликом папа понесет в старом кожаном бауле коричневого цвета. Цвет настолько неприятный, что я даже начну брезгливо принюхиваться и опасаться, не начнёт ли припахивать коричневым мой свитер.

В бане я уже бывал: в раздевалке - скамейки и крючки, снизки верхней одежды, тела больших красных людей в белых простынях - от всего поднимается пар, и с мокрых бровей на грубых кирпичных лицах капает вниз вода. А в помывочной - тёплый туман со снующими в нем розовыми тенями, лабиринт из шлифованных бетонных лавок и мы, долго кругами блуждающие по лабиринту в поисках свободных шаек и мест на мокрых темно-болотных плитах. Здесь шум и плеск, шипение душа Шарко и мыльные брызги. Кран горячий - и я отскакиваю в сторону, чтобы не обвариться кипятком. Кран холодный - и я снова настороже, потому как мне кажется, что ледяная вода обжигает не меньше.

В парилке темно, из неё только что вывалила группа людей - цветом, как купленные в Детском мире доспехи, и я осторожно поднимусь на вторую ступень лестницы, ведущей наверх, к самому пеклу, где на широком полке довольно покрякивают от оставшегося жара папа и дядя Дима. Они чем-то плеснут в квадратный мрак за маленькой черной дверцей, и оттуда донесётся злое шипение. Намотав край полотенца на руку, папа начнёт махать, как флагом, над головой, и едва мои уши прижжёт знойным дуновением, - я, скользя, выскочу обратно в туман, который теперь покажется немного прохладнее. Сторонясь чужих взрослых, я робко дождусь прямо здесь, у парилки, пока за дверью не смолкнет ритмичный хлёст веника и не выйдет распаренный дядя Дима. А папа, бордовый и блаженный, появится чуть позже. Через несколько минут я узнаю из их разговора, что капитан третьего ранга - это воинское звание, что дядя Дима не стоит за штурвалом и сам море видит редко , потому что служит на атомной подводной лодке и, может быть, из-за лодочного реактора у них с "мамочкой Наташей" нет детей. И ещё узнаю, что мои родители скоро уедут в командировку на целый год, но поездку пока не утвердили на каком-то верху. А через полчаса, когда мы, чистые, розовые и пахнущие земляничным мылом, гуськом вернемся в раздевалку, выяснится, что нас обворовали.

Маме будет жалко моего свитерка с осликом, а тёте Наташе стыдно, что мужу пришлось идти по улице в грязных чужих рейтузах, которые подыскал ему банщик - вместе с нашим баулом воры прихватили с крючка дяди Димины заграничные джинсы.

Спустя неделю я снова проснусь поздним субботним утром и за стеной никого не услышу. Бабушка скажет мне, что тетя Наташа и дядя Дима отправились к себе в Ленинград, а родители поехали проводить их на вокзале.

Побегут дни, и мама с папой все- таки тоже уедут - в командировку заграницу - наверно, на целый год - и, чтобы я не истрепал, запрут в своей комнате красивую "палехскую" книгу с витязями на картинках. Мы останемся в квартире вдвоём, вернее, втроём - с бабушкой и старенькой соседкой Александрой Семеновной из третьей маленькой комнатушки. Я начну болеть и перестану ходить в детский сад, привыкну щипать бабушку за мягкий второй подбородок и слушать на ночь сказку про серенького козлика. Однажды она проговорится, что сразу после возвращения от нас в Ленинград "мамочка Наташа" и дядя Дима развелись. И я еще немного повзрослею.

Вся долгая следующая зима, как черная дыра, затянет в себя и, поглотив, запрёт в своём чреве все радости и краски жизни, весь солнечный свет, волшебство и веру в хорошее. Из экономии бабушка перестанет включать лишние лампочки. Из третьей комнатки все так же будет тянуть нафталиновым сквозняком, - до тех пор, пока девяностолетняя Александра Семеновна однажды не упадёт замертво, споткнувшись ночью в коридоре о мой четырехколесный велосипед.

Красный шлем вообще перестанет налезать на мою голову, а в альбоме, после того, как бабушка сводит меня впервые в жизни в церковь - на отпевание соседки - я опять начну рисовать черные кресты, теперь уже другого начертания, но тем же карандашом из коробки и, возможно, опять развёрну их не в ту сторону. После церкви с её сумрачными сводами, плачем, бормотанием и слезами воска на свечах всё и на улице, и дома начнёт казаться мне печальным, страшным и тёмным.

Весной вместе с долгожданной небесной просинью вернутся родители, выйдя поутру из заказного такси. И по талому хлюпающему снегу, радостно промокнув, я выбегу во двор их встречать. Но окажется, что за год я настолько отвык, что теперь с трудом их узнаю, и пройдет не один день, прежде чем я перестану обращаться к каждому из них на "Вы".

- Давай ты наденешь свои доспехи и мы поиграем в богатырей... - предложит мне мама, когда смоет с лица яркую холодную красоту и снова предстанет простым теплым солнышком, которое греет и любит.

А я неожиданно для себя откажусь от игры и, с трудом подбирая слова, спрошу о главном:

- А вы с папой не разведётесь?

И всем сердцем обрадуюсь маминому изумлению, даже оторопи, которую вызовет этот вопрос.

Пройдет несколько лет, и все мы переедем в новый дом. Он далеко от метро, почти на самой окраине, но я точно знаю, что его построили наши, свои, уже при моей жизни. Разбирая в новых светлых комнатах коробки с перевезённым скарбом, я случайно наткнусь на красный щит, разрисованный в давний тяжёлый год всех видов черными крестами, поразмышляю и выброшу его в мусор.

"Это все в прошлом, - скажу я себе, совсем как взрослый, - И красное, и чёрное, и кресты. А, всё-таки, спасибо щиту...

Потом открою заветную "палехскую" книгу, которую мне доверили читать самостоятельно, едва я пошёл в школу, и начну вслух, с выражением с самой первой страницы:
- О, сколько нам открытий чудных...