Белкин-Ханадеев Игорь

Намедни Пётр украл деньги у случайного собутыльника, с которым вместе выпивали на скамейке под липами. Украл чуть ли не впервые в жизни. Неказистого, дворняжного вида мужика-работягу от бутылки на двоих быстро развезло и склонило в сон. А Петру только-только начало хорошеть: прогрело внутри и чуть зашумело в ушах - хотелось выпить ещё. Подёргав спящего за рукав, он, озираясь, принялся шарить у него по карманам и, на радость, вытащил крупную купюру. Побежал в магазин: было в мыслях слетать мухой туда-обратно и, разбудив уснувшего товарища, порадовать добавкой и вернуть сдачу до копеечки, но, видать, попутал бес. Не вернулся Пётр к Геннадию...

То ли предупреждение, то ли воздаяние не заставило себя долго ждать - в остановку, на которой Пётр осоловело высматривал в потоке свой автобус и чуть не задремал, с грохотом вдавился черный тонированный "немец". Охнуло лязгом железо, шелестнуло осколками лопнувшее стекло. Хорошо, никто не пострадал. Только сумка Петина - всмятку. А в ней три бутылки было, только что купленных на ворованные деньги, ...и закуска. Кто-то из зевак заснял на камеру телефона, как гаишники, по-бурлацки наваливаясь, тянут из "мерса" красномордого, в чинах, господина, одетого в черный кашемир. Господин, успевая поправлять галстук, матерится и обещает стражам порядка весёлую жизнь.

Пётр вмиг протрезвел, внял знаку свыше - куда уж прозрачнее намёк, - и надумал поутру идти на исповедь ...

Он - снова в той самой церкви, где когда-то отроком крестился. Поискал глазами старого батюшку, бывшего в этом приходе двадцать бурных, развесёлых лет назад. У того белели, как лунь, волосы и мягко светилась улыбка - блаженная улыбка человека, который в этом мире видел и испытал всё, и давно за всё простил и других, и себя самого. Что-то не видать отца Андрея... - жив ли?

С выгнутой темной доски, источенной понизу многовековым свечным пламенем, зрит Богородица. Не совестит, не журит за неверие, не скорбит над отроком Иисусом. Спасителя - будешь приглядываться - и не увидишь в правом нижнем углу иконы; почти не рассмотреть Его, укрытого сизой копотью веков. Ни укора, ни слезы, ни елейного лоска не добавил лику Заступницы неведомый мастер - только одной верой своей напитал образ.

Богородица зрит так, будто уже триста лет в разных человеческих обличиях - бедный, праздный, пресыщенный, дюжий и больной, спесивый и нищий духом, гордый и презренный, вельможный и распластанный в покаянии по холодному храмовому полу - приходит пред её очи Сын и с мольбой ставит свечу.

Размашисто окидывает себя крёстным знаменьем грешник Пётр. Он пьяница со стажем. Шрам на лице - давний, полученный в незапамятной юности в драке, опять-таки по пьяному делу. И, вот, теперь Пётр - еще и вор: так вышло, сам не ожидал, что украдёт, - но сейчас, после пережитого на остановке потрясения, ему кажется, что нет греха страшнее; и карает человек сам себя: плачет, бьёт, крестясь, поясные поклоны, ухается на колени. На исповедь к горделивому осанистому отцу Василию, из новых, Пётр идти опасается - дюже строг, вдруг заклеймит, ославит зычно на весь храм: " Не видать тебе прощения, грешник! Гореть тебе в аду!"

Будет так или нет - неизвестно, но к безбородому молодому отцу Александру идти и подавно не хочется: как тут доверишься священнику, когда тот, встряхивая стриженной гривкой, масляно оглядывает сочных прихожанок! Что может такой понимать в жизни - сам юнец! Жалко себя Петру. Оставляет в свечном ящике мятую магазинную сдачу - пусть на благое дело идут остатки краденных денег... Докланяется, докрестится перед иконой до умильной слезы, упокоит душу, и - чему быть, того не миновать - поплетется каяться к Василию. Получит от "гордеца" неожиданно скорое, незлобивое отпущение и с чистой душой поспешит скорей причащаться. А, разомлев от просфоры с вином, уже на улице весело кинет в метнувшиеся к нему цепкие попрошайничьи ладони последнюю горсть звонких медяков.

К вечеру Пётр снова затоскует - заюлят, завозятся в утробе вкрадчивые бесы :

"Не занять ли где денег? Не купить ли Кагору? Церковное ведь. Всё ведь - душе на пользу..."

И понесётся по новой хмельная разудалая свистопляска...

В сводчатом полумраке раздаётся торопливый цокот фигурных итальянских каблучков. Легкий газовый шарфик невесомо накинут поверх модной укладки - позабыв своё крестильное имя, вечно юная Светлана спешит к чудотворной иконе. Не нарадуется на земную красу отец Александр! Зажгла свечу, и в бархатных томных глазах заплясали красные огни.

"Какая вещь! Вау! Сколько бы такая стоила на Антикварном салоне!..." - не ко времени, не месту приходит мысль.

В ушах у "захожанки" - золотые с бриллиантами серьги-гвоздики. Выбрала для храма самое скромное из того, что дарил муж. За него, своего мужа - не последнего чиновника мэрии, по совету подруг и пришла Светлана просить в этот храм. Ей сказали, что здешняя Богородица творит чудеса. Будто, если поставить свечку, - исполняет желания.

А мужу сейчас, как никогда, нужна помощь свыше, потому что, неизвестно, куда выведет кривая журналистских игрищ... Либо хвалёная икона поможет, - и от мужа отстанут самодеятельные репортёры с нахрапистыми телевизионщиками, и сам собою замнётся, забудется скандал; либо нет, - и тогда его могут запросто уволить с должности за вчерашний пьяный таран на автобусной остановке. Хорошо хоть, без жертв...

Светлана при трёх высших образованиях - экономист, юрист и искусствовед. Пару лет назад нужным ей образом сработало третье - когда она в алом беретике, тонкая, воздушная, аристократично ходила от витрины к витрине на Антикварном салоне в ЦДХ. Там и увлекла занимательной беседой немолодого холостяка Бориса из столичного департамента культуры. Светлана из хорошей семьи, у неё богатый внутренний мир - она не работала ни единого дня в своей жизни и целиком посвящала себя накапливанию знаний.

Отчего ж её так пугает темная старая доска, которую она, почти не глядя, успела с ходу атрибутировать?!:

"Московская школа, начало семнадцатого века, поновлена в восемнадцатом, иконографический образ - Божья Матерь Казанская. Неизвестный мастер.

Мастер, конечно, талантливый, но мог бы где-нибудь с краю и имя своё начертать... Вещь была бы ценнее."

Ну, ладно, - свеча, наклонясь, горит и уже плачет воском - пора просить Заступницу о муже.

Что, что не так с этим ликом? Как будто нет в нём никакого выражения, как будто Богородица вовсе и не слушает Светлану, не внемлет её настоятельной нижайшей мольбе...

Бочком подходит к иконе следующий - мелкий простоватый мужичок, каких в России видимо-невидимо... Геннадием зовут. Лицо серое, напуганное - не донёс он накануне до сварливой жены долгожданные заработанные деньги, а только ведь успел после долгих поисков устроиться электриком на стройбазу. Пить ему вообще нельзя - развозит с двух глотков, но как удержишься - первый аванс на новом месте. Хоть и невелик повод, а обмыть - святое дело! Захотелось пивка да посидеть на лавочке в весеннем сквере, помлеть на мягком солнышке. И тут появился этот... бес со шрамом от ноздри до уха, подсел на лавку разговоры говорить, заболтал, заморочил. Обмыли, называется! На тебе - нет аванса!

- Прости, Матушка Богородица, что без свечки - денег нет, - шепотком, чуть шевеля губами, оправдывается Гена, - Подсказала бы, что мне с бабой моей делать - заела, запилила совсем...

Постоял, трижды щепотью обмахнул рот да головой дёрнул - поклонился. И ушёл счастливый, веря, что жена ему больше слова плохого не скажет...

Борис Анатольевич волнуется, плохо ему - подскочило давление. Наверно, потому что вчера пил, ну и, естественно, от стресса. Это ж надо было так - врезаться в остановку! А гаишник уже не тот пошёл: неподкупный, не отмажешься! И репортёров развелось - всё снимают да выкладывают, и травят потом, как зайца... Вот ведь жизнь - сначала, как по указке, скопом хвалят, поют дифирамбы, а потом, чуть оступись, по команде наваливаются и рвут... Падальщики! Какая все-таки подлая эта информационная эпоха! В церковь что-ли сходить...

В глазах Богородицы - терпение. Много их: геннадиев, светлан, борисов и петров, василиев и александров - в итальянском кашемире и в рясе, в рубище и "от-кутюр", кто с бриллиантами в ушах, а кто - с ползучей россыпью тварей в нечёсанных лохмах. Несут сюда свои одежды, помыслы, имена, пороки и дары - пустым калейдоскопом мелькают сорта и ранги человеческого эго.

И в каждом из пришедших, под слоем то изысканных духов, то сивушной мути, то ладанного дыма, живёт, - пусть пока лишь, как слабая искра, - вспыхнет, погаснет, - но, придёт время, - и непременно воссияет во всей своей Славе - Её Дитя.

Когда это произойдёт, лик Богородицы засветится радостью. Сын вернётся навсегда, потому что на самом деле Он и не пропадал... Просто Его было не разглядеть под многовековым сизым налётом...