Александрович Ольга

1

Предрассветную тишину нарушали лишь трели соловья где — то в кустах и колокольный звон в маленькой церкви, расположившейся на пригорке у подножия двух валунов. Далеко на север от них растянулась деревня, а со всех других сторон камни омывали воды большого озера. В летних ранних семерках над его гладью растелился легкий, словно спустившееся с неба облако, туман.

Стараясь на ходу придерживать ветки малинника, то и дело хлеставшие по лицу, Женя торопливо шел по узенькой тропинке, берущей свое начало у широкой проселочной дороги, затем убегающей в лес и сквозь кустарники выходившей к самому берегу.

Женя любил плавать очень рано, когда вода как парное молоко, а в воздухе еще чувствуется ночная прохлада. Быстро сбрасывая одежду, он с разбегу прыгал в воду, и нырял глубоко, стараясь подольше задержать дыхание.

Это озеро называется Бездонным. Он не раз слышал легенды, передаваемые из уст в уста местными жителями. Говорили будто бы дно живое, и потому оно то появляется, то исчезает в разных точках водоема. Не одну попытку предприняли аквалангисты, чтобы измерить его глубину, но уже через пять минут после погружения якобы выскакивали из воды и с ужасом в глазах рассказывали то о гигантской рыбе, то о глубинной пропасти.

— А, еще жила в этих местах женщина – проскрипел однажды Женькин прадед, прикуривая сигаретку из сушеных листьев табака. Мальчик тогда ближе придвинулся к старику, чтобы лучше разобрать слова. – Когда — то, в давние времена, ходила она по деревне и просила милостыню. Долго ходила, пока не приютили ее у себя на ночлег отец и сын. И за эту их доброту на утро дала им женщина наказ: незамедлительно уходить из села. Уходить быстро и при этом ни в коем случае не оглядываться назад. Поведала она о том, что деревни их скоро не станет. Послушались ее отец и сын, но поднявшись на тот пригорок, где нынче церковь наша стоит, все-таки оглянулись. Оглянулись и увидали, что вместо деревни плещется огромное озеро. Сами же они тотчас превратились в камни. Так с тех пор и стоят на пригорке двумя валунами.

Много таких легенд и поверий ходило по деревне и окрестным селам. Все их Женя знал с детства, когда отец недоверчиво отмахивался, а мама поспешно крестилась на старинную икону, висевшую в передней хате в углу меж двух окон. И только прадед, которому как думалось тогда мальчику, столько же лет, сколько и четырехсотлетнему дубу, росшему у заброшенной деревянной мельницы, любил рассказывать всякие байки. А поскольку был он глух, то слушателю своему (коим со временем остался один Женька) не давал возможности принимать участие в беседе, сводившейся всегда лишь к длинным односторонним монологам.

Теперь, когда прошло уже почти двадцать лет, Женя часто вспоминал эти монологи, ибо в старинных байках вечно будет храниться душа его народа, душа этого маленького кусочка земли, где прошло его детство, а еще его собственная душа. И всегда он знал, что куда бы ни забросила его жизнь, рано или поздно он вернется сюда. Вот и вернулся. Вернулся служить в эту маленькую церковь, отбрасывающую тень золотого креста на неподвижную гладь Бездонного озера. Здесь его дом, долг и судьба.

— Весь в мать – разочарованно повторял отец снова и снова вплоть до самой своей смерти. – Не пытайся, сын, спрятаться от жизни. Жизнь сильнее нас. Сильнее и мудрее.

Такими словами он напутствовал Женьку, решившего окончить духовную семинарию и принять монашеский постриг. Это казалось таким несовременным, несвоевременным и таким поспешным решением! Решением, никак не вязавшимся с нынешним веком скоростей, больших возможностей и широких путей, с веком нарастающего цинизма, практичности и исчезающей духовности. Отец так до конца и не понял, чего в нем больше: радости от того, что Женька выбирает другой путь или грусти от того, что сын предпочитает тонкий ручеек полноводной реке. Много раз пытался отец начинать серьезные разговоры, но они не складывались. Слова, как сучья на кривой коряге, рождали колкие и уродливые нотации, царапающие душу, подобно тому, как поленья оставляют занозы на руках. Да и не умел он никогда говорить. За работой научиться было некогда. А теперь видать, что следовало бы научиться то. Может и сыну помог бы чем.

Мать тоже ответила Женьке молчанием, лишь поспешно перекрестилась на всю ту же старинную икону в углу.

И только пять лет спустя, когда будущий монах вернулся домой по окончании семинарии, перебирая в руках мамин платок, он думал о том, что вот теперь бы поговорить. Теперь бы объяснить. Да только некому. И мать, и отец уж два года, как тому похоронены на старом деревенском кладбище. Так случилось, что и в жизни были они неразлучны, и смерть забрала их в один год – одного за другим.

Когда — то он не сумел найти нужных слов. А может, не искал их вовсе? В юности ведь кажется, что все люди должны видеть мир твоими глазами и понимать его твоим умом, а если кому-то вдруг приходится что-то объяснять, то возможно и не стоит этого делать. Так повел себя и Женя. Недосказанностью тогда ограничились его отношения с родителями. И лишь теперь он стал осознавать: недосказав отцу и матери, он не все сказал и себе самому.

— А, теперь вас нет – думал он. – И ничего уже не объяснить и не исправить.

В последнее время они часто снились Женьке, и всякий раз это был один и тот же сон.

Мама молодая еще. Идет по полю. А поле широкое, широкое: ни конца ему нет, ни края. И растет на поле лен. Лен и в нем васильки. Много васильков. Они словно кусочки синего неба в волнующемся зеленом «море». Мама ступает осторожно. Будто и не идет вовсе, а плывет по бирюзовой волне. Вот она улыбается и кличет отца. Обнимает ее отец. «Сынок, сынок — слышит Женя их голоса. – Мы с тобой. Мы рядом. Смотри в небеса». Женька поднимает глаза и видит кружащих над своей головой двух белых аистов. Он плачет, как ребенок. Тянет руки, но просыпается. Всякий раз просыпается на мокрой от слез подушке.

Этот сон снился Жене снова и снова. Снился до тех, пор, пока однажды, спеша к заутрене в храм, он на миг не задержался на пригорке у двух валунов: на старой яблоне в саду родительского дома пара белых аистов свила себе гнездо. Женя видел, как птицы кружили над крышей, садились на печную трубу, а затем снова садились в гнездо. В полете их большие красивые крылья отбрасывали на землю тень. На миг ему даже почудилось, что слышит он, как щелкают птицы клювами, издавая зовущие звуки. Будто бы это мать с отцом кличут его. Кличут и огромными крыльями укрывают от беды свой старенький дом и любимого сыночка.

В это утро Женя, как обычно, плавал до тех пор, пока у горизонта на востоке не появилась огненная полоса. Дымка над озером совсем растаяла, и в деревне заголосили первые петухи. Натянув брюки и перекинув рубашку через плечо, он медленно начал подниматься по тропинке, намереваясь вернуться в храм на службу. И в этот момент впервые увидел ту, которую люди называли Колдуньей.

Никто не знал, откуда она пришла, но два года назад охотники, возвращающиеся с добычей поздним вечером, заметили, что окна нежилого дома у заброшенной деревянной мельницы горят тусклым мерцающим светом. И тогда решили они заглянуть на огонек. С порога их встретила девушка. Совсем еще юная и очень красивая. Красота ее сразу заворожила деревенских мужиков, поэтому долго стояли они молча.

А дом этот много лет принадлежал старику, известному всей округе своей угрюмостью. Не было у него ни жены, ни детей. Так и прожил он долгую жизнь в одиночестве. Одиночество, возможно, и сделало его замкнутым и суровым. Привечал у себя старик лишь охотников да грибников, уставших от блужданий по лесу. Те передохнут немного, выпьют воды колодезной, погутарят о капканах и боровичках, да и идут себе дальше своей дорогой. А когда не стало деда, дом опустел. Словно тоже умер, так как не для кого ему больше служить пристанищем: обсыпалась со временем печная труба, покосился забор, а крыша покрылась разросшимся вьющимся плющом. Видимо, так уж устроено: человеку нужен дом, а дому – человек.

И вот однажды засветились темные окна тусклым светом, вдохнувшим жизнь в холодные стены. В тот вечер узнали охотники, что приходится девчонка покойному непризнанной внучкой.

— Видать и сам дед не знал, что не один на свете белом – пошли по деревне разговоры. – А мать то где? И отец? Откуда она пришла сюда?

— Сказывают, что нет у нее теперь никого – шептались деревенские кумушки то тут, то там. – Мать умерла, а батьки своего она не знала и вовсе. Охотники наши выведали тогда, что мать девчонки перед тем, как уйти в мир иной рассказала ей про деда. Велела найти его. Вот и приехала внучка к единственной родной душе на земле. Да не успела только. Помер дед давно.

С тех пор так и живет она в этом доме под старым дубом. Помогли деревенские мужики обустроить его, а потом снова стали заходить сюда охотники и грибники. Местные жалели девушку, стараясь во многом помочь ей.

Звали ее Марией. Да вот только не прижилось в деревне имя ее, так как вскоре заметили люди, что наделена девчонка не только красотой, но совершенно необъяснимой силой взгляда, голоса, движений. Всякий, кто оказывался под их воздействием, мог лишь зачарованно смотреть на нее, не отдавая себе отчета в собственных действиях. За это и прозвали ее Колдуньей.

Часто собирала она разные травы в лугах, сушила их на зиму, а затем варила целебные отвары. Людей девушка чуралась, но в помощи никому никогда не отказывала. Наверно потому и ходили по деревне противоречивые слухи: кто — то жалел сироту, кто — то зачарован был ее красотой, а кто — то тайком крестился, приписывая ее замкнутости и проницательному взгляду магическую силу.

С тех пор, как вернулся Женя домой, не однажды слышал он о новой сельчанке, но встретиться довелось только сегодня на этой узкой тропинке, ведущей к берегу Бездонного озера. Она почти бежала, а потому, когда внезапно увидела его, резко остановилась, уставившись долгим проницательным взглядом. Колдунья так ничего и не сказала, лишь протянула Жене какую — то травинку, пушистую, как павлиний хвост.

Несколько минут спустя он вдруг осознал, что стоит один на том же месте. Он обернулся, но девушку не увидел. Она попросту исчезла, а он впервые почувствовал, как ускользает время. Еще никогда молитва не давала ему такого ощущения. Оно возникло впервые.

2

На широком лугу у озера горели костры, вокруг которых девушки водили хороводы. Они пели старинную песню и то и дело бросали в огонь березовые и дубовые ветки. В центре самого большого костра был установлен столб, на котором в самом верху крепилось колесо. На колесе лежало соломенное чучело. По обычаю, его должны сжечь глубокой ночью. Ночью купальской.

— Никогда не мог я понять – говорил батюшка, обращаясь к Жене, заглядевшемуся на гулянья с высоты пригорка с двумя валунами, — чего все же больше в человеке – веры или суеверия?

Женя не ответил. Лишь пожал плечами.

В вечерних сумерках над черной гладью воды вспыхивали красные искры, а по озеру плавали лодочки, из которых девушки бросали купальские венки, сплетенные из диких трав, герани, папоротника, розы, ежевики, веток дуба и березы. И в этот миг Женя даже сам себе боялся признаться в том, что в пестрых гарцующих компаниях стремится взглядом отыскать свою Колдунью.

«С чего это она моя?» — испуганно одернул он себя.

С той первой их встречи прошло несколько дней, но каждое утро Колдунья приходила на озеро. Поначалу они не разговаривали, обмениваясь взглядами и улыбками, создающими хрупкую невидимую сеть, в которой совсем скоро запутались оба. Ее магия постепенно перестала пугать, и становилась все более притягательной. Женька чувствовал, как меркнет его вера, еще недавно казавшаяся ему тверже камня.

«Не пытайся спрятаться от жизни» — звучали в ушах папины слова.

Но разве он прячется? Или это, все-таки, правда, раз он запретил себе приходить на озеро по утрам?

Но вот только, как запретить себе думать о ней? Этого он не знал. И, к сожалению, скоро понял: молитва не спасает от любви.

— Неведома мне причина твоих терзаний – однажды сказал батюшка, вернув витающего в облаках Женю на грешную землю. – Но знай одно: верить в бога – не значит силой подавить в себе человеческую суть. Насилие над другими ли, над собой ли всегда вызывает протест, а от протеста до абсолютного безбожия недалеко.

Над озером уже взошла огромная, похожая на пушечное ядро, луна и казалось, что оно засветилось каким — то особым призрачным светом.

— Когда я был еще мальчишкой – прошептал он грустно и немного отрешенно, словно желая не думать о наболевшем, спрятаться от него за старой историей – рассказывал мне прадед, что в ночь на Ивана Купалу в нашем озере плещутся души умерших, принимающих облик русалок. Любил старик всякие байки.

Вот только говоря это, смотрел Женька не на светящееся озеро, а в сторону дома у заброшенной мельницы.

— Помогите! Помогите! – вдруг раздалось в ночи.

Мимо пригорка пробежали люди, размахивающие тлеющими головешками. Одну из них кто — то закинул в первый попавшийся огород.

— Чтоб у Петровны капуста уродила.

— Колдунью искупать хотят! Ой, утопят ее, ошалевшие и пьяные! – кричали со всех сторон. — Нечистую силу из нее изгонять собираются, дурни окаянные! Утопят девку! Как есть утопят! Помогите-е-е!

Неслась толпа к озеру, и Женька вмиг тоже сорвался с места, не успев ни о чем подумать. А на лугу уже жгли соломенное чучело на деревянном колесе. Высоко взымался огонь, а вокруг него скакала молодежь. Смеялась и улюлюкала.

— Нашел! Папороть — кветку нашел! – плясал кто — то в темноте, а затем вынес на свет костра, собранные в пучок листья, помахав ими перед носом пробегающего Жени. Подобрав полы своей рясы, он пронесся мимо туда, откуда слышались пьяные вопли.

Компания гарцевала вокруг здоровенного детины, деревенского пастуха, несшего на руках к берегу, вырывающуюся и плачущую Колдунью. Тот вошел в воду по колено, и что — то приговаривая под бессвязные реплики своих одуревших дружков, уже собирался окунуть девушку, как в этот миг кто — то затараторил сдавленным голосом, указывая на валуны на пригорке:

— Чур, меня! Ожили! Отец и сын ожили! Вон стоят! Гляньте туда!

Как по команде, все обернулись. В бледном свете луны вместо двух камней, извечно лежавших на холме, возвышались две мужские фигуры. На них были белые домотканые рубахи и штаны. Они стояли неподвижно, оглядывая с высоты пригорка окрестные места.

– Свят, свят, свят! – понеслось в наэлектризованной внезапно наступившей тишине.

— О, черт меня подери! – сглотнул пастух и, позабыв о том, что все еще держит Колдунью на руках, поспешно перекрестился, уронив ее в озеро.

Компания бросилась наутек, в ужасе и шале не вспомнив о недавнем намерении изгнать из деревни нечистую силу. Кинулись врассыпную, пока кто — то в толпе не задал ей общее направление, выкрикнув:

— Петровна горит!

Возглас тут же подхватили, и понеслось по деревне:

— Петровна горит! Петровна горит! Петровна горит!

— Чего й то ей старой вздумалось через костер прыгать? – резонно засомневался кто-то прямо на бегу.

— Дурак! Хата ейная горит! Головешку в огород пульнули. Для урожая видать.

А на пригорке все еще стояли два мужика — охотники, давеча вернувшиеся из лесу с добычей. Топили они баньку, и вышли в одном белье воздухом после парилки подышать. Засмотрелись на гулянья с пригорка.

— Резвится то молодежь!

— А испугались то чего? Не поймешь их нынче. Вот в наши годы другие мы были. Разумней что ли?

— Не. Не разумней. Такие ж были! Брр! Продрог. Идем что ли?

— Паленым тянет. Горит что?

— Так костры и горят. Давай, идем уж!

Теперь, когда толпа скрылась в ночи, на берегу стало тихо. Женька все бежал, пока с разбегу не сиганул в воду. Длинная ряса сильно мешала плыть, поэтому он попытался стянуть ее. Мокрая она прилипала к телу, спутывала ноги. Сильно рванув ее на груди, он содрал с себя тяжелое облачение.

Много раз он нырял в поисках своей Колдуньи, но в тусклом свете луны и красных отблесках затухающих костров вода оставалась черной. В какой-то момент Женя даже стал верить байкам своего прадеда о том, что вместо дна у озера глубинная пропасть.

Он нашел ее и вынес на берег. Пытался откачать, настойчиво делал искусственное дыхание, массаж сердца.

— Боже, спаси ее! – в отчаянии крикнул он в небеса. – Ее жизнь не должна быть ценой за глупые суеверия людей! Не должна! Не должна!

Женя снова и снова повторял массаж сердца, искусственное дыхание. Перекидывал вниз лицом, желая вызвать кашель, но было уже поздно. Слишком поздно.

Он опустил ее на землю и заплакал. Заплакал так же, как во сне. В его старом сне о родителях.

— Бог! За что??? – снова закричал Женька, ударив кулаком об землю. – И это твоя милость? И где же воля твоя? И помощь твоя где? Где? Где я спрашиваю?

Но предрассветную тишину, как всегда, нарушали лишь трели соловья и колокольный звон в храме. Туда Женя больше не вернулся.

В день похорон Колдуньи, он покинул деревню навсегда, не приняв монашеский сан, ибо безумие, содеянное людьми, убило в нем веру в Бога.

А над пригорком с двумя валунами и поныне кружат два печальных аиста.