Шувалов Сергей

Ранняя осень. Чуть заметный утренний туман бурым полотном висел над мокрым асфальтом, а чуть выше свежие холодные ветра бродили высоко над городом.

В тот день, как обычно, я, Севрюгин и Дроздов (будущий математик) стояли у входа в школу. И я очень хорошо помню тот момент, когда тяжелая рука неожиданно легла мне на плечо. Обернувшись, я увидел девятиклассника Гудкова.

— Курить охота! — сказал он мне, подмигнув.

Севрюгин и Дроздов медленно потянулись в щель между дверью и косяком.

— Сто-оять! — протяжно и негромко произнес Гудков.

Лицо Дроздова неожиданно расплылось в улыбке.

— Здравствуйте, Маргарита Степановна! — громко поздоровался он с пожилой учительницей, неожиданно появившейся между нами.

— Что вы тут стоите, ребята? Заходите же: скоро уроки! — сказала она.

— Да, Маргарита Степанова, сейчас зайдем, — промолвил Гудков. — Мелюзга меня спросила, чем можно помочь старшим. Сейчас объясню, и мы все вместе зайдем в школу.

— Ну что ж… — И учительница внимательно посмотрела на известного всей школе хулигана и двоечника.

Севрюгин открыл было рот, чтобы сказать правду. Но в выпученных глазах Гудкова быстро прочитал, что ему за это будет, и решил промолчать.

За Маргаритой Степановной, скрипя, закрылась дверь. Тишину на крыльце, нарушил шорох кленового листа, который неспешно упал прямо перед Гудковым.

— Тьфу ты! Ненавижу! — сказал он, плюнул на лист и втер его ногой в асфальт.

Нам стало как-то не по себе.

— Что нужно? — спросил я, понимая, что лучше смирится.

— Идите бычки собирайте: хочу курить! — произнес Гудков недовольным голосом.

Дроздов честно признался:

— Я не умею. В смысле… не то что не умею — никогда не собирал.

— Сможешь! Научишься! — заверил Гудков и подкрепил свои слова подзатыльником. Дроздов потрогал распухающий на лбу след от натренированного пальца и ему ничего не оставалось, как согласиться:

— Ладно-ладно.

— То-то же. Мокрых бычков мне не надо! — предупредил Гудков. — Ищите!

— Пошли, ребята, — сказал я друзьям, обреченно вздохнув.

— Я не буду, не буду собирать! —заистерил Дроздов, когда мы повернули за угол школьного забора и направились в ближайший сквер. — Я в школу хочу, учиться!

— Ну ты еще заплачь! — предложил я.

Дроздов так и сделал.

— Нюня! Не ожидал от тебя! — произнес я, насупившись.

Пока мы с Дроздовым припирались, Севрюгин обошел сквер. Бычков не было.

«Скурил уже, гад!» — решил я про себя.

— Севрюгин, проверь у подъездов! А ты, Дроздов, посмотри там, у ларьков.

— Я — в школу! — упрямо сказал Дроздов и добавил по слогам: — Я-бы-чки-со-би-рать-не-бу-ду!

— Как пройдешь мимо Гудкова?

— Через буфет залезу.

— Не упади, математик! — пожелал я ему и пошел к машинам.

Через несколько минут Севрюгин радостно подбежал ко мне.

— Нашел! — Он держал на ладони достаточно длинный, кривой и чуть влажный окурок.

— Хорошо, положи вот тут.

Вскоре мы нашли еще одиннадцать окурков. Я бережно взял их в руки, и мы понесли свой улов Гудкову.

По дороге к школе нас нагнала опаздывающая на урок Смирнова.

— Что это у вас? — спросила она, поравнявшись со мной.

— Окурки.

— Вы что, дураки, что ли?

— Нет, Смирнова, это ты дура! — огрызнулся я автоматически. — Иди куда шла!

Гудков ждал нас за школьными воротами.

— Вот! — сказал я ему, протягивая тринадцать окурков.

Он взял бычки и уже было пропустил нас в школу, но, подумав, снова преградил путь:

— Что еще? — устало спросил Севрюгин.

— Где ваш третий?

— Ищет, наверное. Видно, много принесет. Жди его здесь, — ответил я.

— Хорошо, — отозвался довольный Гудков. — Идите, учитесь, — милостиво разрешил он.

«Дебил!» — подумал я, пройдя мимо него.

Опоздали мы несильно: Раиса Матвеевна еще отмечала отсутствующих.

После переклички Смирнова подняла руку и сказала:

— Раиса Матвеевна! Эти двое, — она показала на нашу с Севрюгиным парту, — только что бычки перед школой собирали.

По классу прокатились смешки.

— Объяснись, Парфенов.

В тишине стало слышно, как икает Сопрыкин.

— Территорию убирали! — ответил я коротко. — Мусора много, мы носили его в контейнеры. Смирнова просто заметила нас с бычками.

— Какие молодцы: напишу записку директору, пусть объявит вам благодарность на линейке.

Смирнова растеряно села на место. Я заметил, как нахмурился Сопрыкин.

— Тоже хочешь пособирать? — спросил я его угрожающим тоном.

Он развел руками, делая вид, что не понимает, о чем я.

— Дроздов тоже был с вами? — спросила тем временем Раиса Матвеевна.

— Да. Видимо, на его участке было особенно много мусора. Скоро будет.

— Хорошо, отметим и его. А ты, Катя, вместо того, чтобы жаловаться, помогла бы ребятам!

— Милости просим в наше общество бычкособирателей! Завтра тебе корочку выдадим. Взнос только не забудь заплатить. А вот если бы у тебя еще фамилия не Смирнова была, а Бычкова… — произнес я выразительно и достаточно громко, даже не стесняясь учительницу, — тогда и без взноса бы приняли.

Волна смеха некорректно наложилась на икоту Сопрыкина; вдобавок он громко чихнул, сметя со стола все вещи отличницы Лебедевой.

— Лебедева, прости! — сказал я пострадавшей через весь класс. — Ты никак не участвовала в этой истории, а досталось тебе!..

Мы встретили Дроздова после уроков, возвращаясь домой. Его белая осенняя куртка была испачкана в грязи, а один ботинок хлюпал, когда он наступал на ногу.

— Что с тобой? — спросил я его.

— Я попытался залезть через окно, но увидел Людмилу Ивановну, испугался и упал в лужу. Еще и куртку порвал… — угрюмо подытожил Дроздов.

— Держись, друг! — Я похлопал его по плечу. — Зато ты не собирал бычки!

Дроздов поднял глаза и улыбнулся:

— А что, много собрали?

— Да много, много! — отозвался я в задумчивости. — Дроздов, какой-то все-таки ты несуразный. Испугался, упал... Не обоссался от страха, когда училку увидел?

Севрюгин гыгыкнул.

— Да нет.

— Точно? Не проверять?!

— Да нет же!

— А вообще, Дроздов, все у тебя не как у людей. А сейчас ты похож на грязную сосиску или еще кое на что… Так и с математикой.

— А что с математикой? — напрягся Дроздов.

— Ведь твой любимый предмет, а что ж одни трояки?

— Не знаю… — засопел Дроздов.

— Да что ты, как комар пролетит, сразу плакать начинаешь, а? Нет, ты ответь мне, как это так: любимый предмет — и трояки? — продолжил я, не обращая внимания на его нюни.

— Слушай, хорош! — заступился за Дроздова Севрюгин.

— А ты чего лезешь?! — крикнул я.

Мы сцепились. Упали, крепко схватившись, начали мутузить друг друга.

— Ребята, не надо! Ребята! — визжал Дроздов.

Взобравшись на Севрюгина, я ударил что есть силы ему кулаком в нос. Он откинул голову: из носа потекла кровь.

— Ну все, хватит! — произнес он.

— Будешь еще меня упрекать? — спросил я, снова занеся кулак.

— Нет, нет! Не буду!.. — повторил он слабым голосом.

— Оставь его, пожалуйста. Что для тебя сделать, чтобы ты встал? — услышал я позади себя Дроздова.

— Если бы я курил, ты пошел бы для меня бычки собирать, никчемный человечишка!

— Так закури! — ответил Дроздов, опустив голову. — И пойду.

Я глубоко вздохнул, почувствовав прилив сил, и отпустил Севрюгина. Дроздов тем временем прибился к стеклу и металлу телефонной будки. Я нарочно пошел на него, пристально глядя в глаза. Дроздов беспомощно поднял руки.

На следующий день мы, как всегда, втроем пошли в школу.

— Чего молчим? — спросил я друзей.

А они — ни слова. Может быть, мне на зло. Я вполсилы поддал ногой портфель Севрюгина.

— Ты чего?! — испугался он.

А Дроздов промолчал, и я обратил на это внимание.

Через минуту Дроздов спросил:

— Да что с тобой опять?

Не обращая внимания на эту реплику, я обратился к Севрюгину:

— Севрюгин, ну-ка голову подними! — скомандовал я. — Чего такой натуженный? В школу же идем!

Он внезапно остановился, и, нагнувшись, поднял смятую, грязную бумажку.

— Три рубля! — констатировал Севрюгин.

— Ну-ка дай! — Я вырвав у него находку.

— Так я же нашел!

— Нашел ты, правильно. А взял я.

— Это несправедливо! — хрюкнул Севрюгин.

Я подумал.

— Согласен, несправедливо. А теперь идите в школу.

Отстав от ребят, я решил спрятать трешку. Мало ли что. Закопал в саду, за школой. Рядом наполовину присыпал землей бумажную салфетку, оставшуюся у меня в кармане от вчерашнего завтрака.

— Вот так. Хорошо, — решил я и огляделся, пытаясь на всякий случай запомнить место и по другим признакам.

Во время урока литературы пошел дождь. Да какой! Настоящий ливень! Школьный двор затопило в считаные минуты. В окно я увидел Михаила Потаповича, местного дворника. Осознавая свою беспомощность, он, как маленький мальчик, опускал свою метлу в грязный поток, несший опавшие листья, потом вытаскивал ее и опускал снова.

Громыхнуло. Казалось, школу затрясло.

Мария Ивановна продолжала вести урок:

— Кто-нибудь может вспомнить стихотворение, описывающее такую погоду.

Вострякова подняла руку.

— Кто бы сомневался, что она знает! — тихо сказал я Севрюгину.

— А кроме Машеньки? Парфенов, может быть, ты?

Я встал.

— Нет, не знаю. Я только одно стихотворение знаю.

Класс застыл в ожидании.

Мария Ивановна, посмотрев на ребят, потом на меня, сказала:

— Читай, Парфенов.

— Предупредить можно?

— Предупреждай.

— Это мне папа рассказал. Но в школу его можете не вызывать: все равно не придет.

Мария Ивановна глубокого вздохнула.

— Да не волнуйтесь вы так, Марь Иванна, это по Пушкину.

— Читай же!

Я начал:

Свет мой, зеркальце, скажи

Да всю правду доложи,

Я ль на свете всех глупее,

Бесполезней и вреднее?

Молвит зеркальце в ответ:

— Дурачок ты, спору нет,

Но живет на белом свете…

Здесь таких, как ты, две трети.

Класс зарыдал от смеха.

— Самокритично… — подала голос Мария Ивановна. — Тройку тебе поставим. Один балл как раз за самокритику.

Севрюгин похлопал меня по плечу:

— Ну ты даешь! Вот это круто!

— Да я сам от себя не ожидал. Расслабленный я сегодня какой-то.

Смирнова оглянулась, и мы встретились с ней взглядами.

— Ну чего зыришь, дура? — сказал я громко, насколько это было возможно.

Наградив меня ехидным взглядом, она отвернулась.

«Добрая она, Мария Ивановна», — подумал я, забирая дневник со стола учителя.

На улице тем временем дробило водой все вокруг.

«Трешник!.. — осенило меня. — Его же смыло!»

Одернув Севрюгина, я шепнул:

— Надо было разделить трешник на троих, по-честному.

Он засиял:

— Я знал, что ты хороший! Знал, что ты мой друг. Спасибо тебе! Значит, мне рубль?

— Да, тебе и Дроздову. Но вот только теперь их найти надо, рубли эти… — И я поведал ему о своих опасениях.

— Ну что же, найдем после школы, что еще остается?

Унылые Дроздов и Севрюгин ходили после уроков по пришкольному саду. Земля здесь чмокала, не желая так просто расставаться с чистенькой школьной обувью.

— У меня уже ноги промокли… — пожаловался Севрюгин. — Зачем же ты его тут закопал?

Я окинул взглядом область поисков, и у меня закололо в груди оттого, что я понял: трешник мы не найдем никогда.

— Вот она! — вдруг радостно закричал Севрюгин, показывая пальцем на торчащий из земли уголок купюры.

Размокшая трешка была похожа на грязный лоскут.

— Я поглажу ее! — сказал Дроздов.

— Точно? — спросил я грозно, а про себя подумал: «Нет, этот не соврет».

Возвращаясь домой, я думал, только о счастливой находке — больше ни о чем, все перебирал в уме, что куплю на этот заветный рубль…

Как только вошел, сразу увидел маму; на фоне окна темнела ее фигура. Я понял, что она опять смотрит на небо. Беловато-желтые, холодные облака быстро исчезали за ближайшими высотками.

— Ты что грязный такой? — удивилась мама, заметив меня.

— Осень, — ответил я коротко.

— Порошка нет… — сказала она грустно. — Мылом если только. Гречку будешь?

— А котлет не осталось?

— Ты с утра все съел.

— Мам, а ты чего так рано с работы?

— Отпустили нас… — Она отвела глаза в сторону.

— А зарплату?

— Не дали, опять обещают только.

— Мам, может, другую работу?

Кончики губ ее опустились, она закрыла глаза и заплакала.

— Не умею я больше ничего… Кто же знал, что все так сложится?..

— Мама, да что ты? Научишься! Разве это беда? И я скоро вырасту!

Она обняла меня, крепко прижав к себе, и почти перестала плакать. Так мы с ней и остались, она сидела и смотрела в окно на бледные облака, и слабый сквозняк высушивал ее слезы; я стоял рядом и тоже смотрел вдаль.

— Котлету хочется… — произнес я тихо.

Мама улыбнулась.

— Пойду к соседке, попрошу в долг немного фарша.

Вечером я опять подошел к окну и посмотрел на небо. Луна, близкая, непривычно большая, с темнеющими кратерами, висела над миром. Туда бы мне и маме… Она такая огромная!.. И наверняка нет там Гудкова и этой надоедливой гречки и, наверное, там не нужны деньги, которых у нас нет. Она так близко…

Утром Гудков опять отнял пятнадцать копеек. Не было сил сопротивляться — отдал, и все.

Первым был урок физкультуры. Я присел на скамеечку возле зала и даже не стал переодеваться.

— Ты что сидишь, Парфенов? Иди в раздевалку!

— Да не пойду я, Владислав Николаевич.

— В смысле — не пойдешь?

— Ну а зачем? Зачем мне эта физкультура? Не люблю я ее и не буду никогда ей заниматься.

Владислав Николаевич удивленно посмотрел на меня:

— Ну-ка марш переодеваться! — повторил он угрожающе.

— Не хочу… Не нужно мне это. И в жизни тоже. Улечу я скоро отсюда, а там тем более физкультура не нужна. Вы вот, Владислав Николаевич, в длину с разбега на сколько прыгнуть можете? Ну, метров на шесть, да? А там я буду на шестьдесят прыгать безо всяких ваших упражнений.

— Ты, Парфенов, часом не болен?

— Да не болен я, не болен. Вы вот живете в своей маленькой кирпичной коробке и делаете изо дня в день одно и то же. Подтянись — присядь — на канат залезь. Вот Козлов, например, никогда ведь на канат не залезет: толстый больно. Ну что он, виноват разве, что толстый? И вы ему пять никогда не поставите. А он же идеалист, круглый отличник. Ему больно, обидно… Эх вы, ничего вокруг себя не замечаете!

— Все, хватит, Парфенов! Пошли к директору.

Пришли. Сидит директор. Насупленный, толстый; очки закрывают верхнюю часть лица, а усы — нижнюю.

— Вот, Сергей Валентинович, срывает мне урок! — Физрук поставил меня перед директорским столом.

— Что наделал? — спросил директор, отвлекшись от бумаг.

— Не хочу на физкультуру, — сказал я коротко. — Не нужна она мне.

— Что еще тебе не нужно? Биология? Математика? — уточнил он.

— Все нужно, а физкультура нет.

— Почему?

— Мы с мамой скоро улетаем, — ответил я.

Директор поправил очки, посмотрев на меня более внимательно.

— Куда?

— Думаю, что на Луну.

— Ты это серьезно?

— Да, серьезнее не бывает. К черту эту планету, этот спортивный зал.

— Еще что? — спросил директор.

— Не знаю… — ответил я.

— Выговор, родителей школу! — равнодушно произнес он, снова окунаясь в бумаги.

— Пойдем! — Физрук похлопал меня по плечу. — Мама пусть завтра придет.

Шли по длинным школьным коридорам. Физрук долго не решался нарушить молчание:

— Да что с тобой случилось?

— Ничего.

— Может, это твой внутренний протест?

Я промолчал. Но, конечно, это был никакой не внутренний протест.

После физкультуры пришел Севрюгин.

— Ты где был?

— Гладил. Вчера родители дома были, не мог.

— Удачно?

— Еще как! — улыбнулся Севрюгин. — И разменять успел!

— Молодец!

— Вот твой рубль. — Он протянул мне новенькую бумажку.

— Оставь себе. Тебе пятьдесят копеек и Дроздову столько же.

— Да ну ты что?! Вот, возьми же! — возмутился Севрюгин, засовывая мне бумажку в карман пиджака.

— Нет, говорю! Слышал? Не надо!

— Почему?

— Не знаю… Не могу сказать… Глупость эти бумажки. Да почти всё глупость.

— Что? Не понимаю…

— Давай после уроков.

Я вышел на улицу. Неоттаявшие ветки яблонь покачивались на ветру, звеня набухшими ледяными каплями. Дождь вперемежку со снегом косо поливал темные деревья, постепенно погружая не остывшую от осеннего солнца землю в долгую и холодную зимнюю спячку.

«Как все необычно и одновременно обычно», — подумал я.

Там, между яблонями, стоял Гудков, огорашивая четвертый класс.

— Вот мерзавец! В любую погоду работает.

Я направился к другим воротам. Там меня ждали Севрюгин и Дроздов.

— Слушай, мы хотим тебе вот что сказать… — начал Дроздов.

— Вы уверены, что нас сейчас Гудков не заметит?

— Да.

— Ты деньги возьми, — продолжил Дроздов. — По-честному — на троих.

— Слушай, Дроздов, что ты сделаешь с этим рублем?

— Жвачку куплю, мороженое…

— А ты, Севрюгин?

— Я марки хотел купить. А на остаток — солдатиков у Степанова.

— Понятно. Ну вот что: ты себе купи жвачки побольше, а ты — солдатиков, хорошо? Не надо мне ничего, — сказал я и пошел домой.

Проходя через свой двор, я остановился среди высоких тополей.  Стволы их, уставшие от городской грязи и копоти, прочно сидели в земле.

«Если сделать запуск вот тут, скажем, или тут?.. Луна проходит вот здесь, нужно будет немного изменить угол старта», — подумал я про себя.

Дома я сверху оценил намеченную площадку.

— Да, годится! — решил я для себя.

Скоро раздался звонок. На пороге стояла мама с двумя огромными пакетами, набитыми продуктами. Она улыбнулась и протянула их мне.

— Вот теперь мы с тобой устроим пир горой! — воодушевленно сказала она.

— Заплатили?

— Заплатили, да. — Она сделала паузу. Лицо ее внезапно побледнело. — Уволили и заплатили. — И опустилась на стул.

Я увидел ее взгляд — обреченный и потускневший.

— Да что ты, мама! Ерунда! Сейчас это даже хорошо, что так. Мы уезжаем отсюда. Улетаем, то есть.

— Куда же?

— А вон туда! — Я показал на огромный, чуть продолговатый, изжелта-белый шар, висящий за окном.

— И как же мы там будем жить? Там же нет кислорода, ты знаешь? Хотя… тут его тоже нет... — Ну что же, полетели. Ты вещи собрал?

— Самое необходимое. Перегружать корабль нельзя. И ты собери.

— А где же корабль?

— Вот он, — сказал я, подведя маму ближе к окну и показав на небольшой свободный от деревьев пятачок в нашем дворе.

— Где же?

— Ты не видишь?

— Нет…

— Я тоже его раньше не видел. Присмотрись, вот же он! — сказал я, стараясь пронзить взглядом привычный пейзаж.

Мама посмотрела туда еще раз и ответила, погладив меня по голове:

— Вижу. Хорошо, полетели. Сколько времени на сборы?

— Должны улететь сегодня.

Через час мы с мамой вышли из подъезда. Промозглый осенний ветер, казалось, старался остановить нас. Перчатка выпала из маминых рук. Она хотела поднять ее, но я остановил:

— Не надо. Она уже не понадобится: нам бы дойти до корабля.

Бездушные огоньки в квартирах окружающих домов мерцали, проходя через сетку ветвей.

— Долго еще идти? — спрашивает мама. — Я устала...

— Скоро, скоро! — отвечаю я. — Уже вижу корабль. Осталось чуть-чуть.

Вот так мы и идем навстречу кораблю. Прошло уже много лет, но путь не становится короче.

А как же жить, если не продолжать идти?..