Ладная Влада

Спешите делать добро.
Доктор Гааз

А роль мне сразу не понравилась.

То есть – удача! Главный персонаж в спектакле, режиссёр знаменитый, тема актуальная. Все обзавидовались: успех гарантирован. Девки за мной хвостом ходят.

И это в двадцать пять лет.

Но меня коробило.

Сюжет идиотский. Герой слащавый. Идея, с моей точки зрения, в корне неправильная. Фальшь в каждом слове.

Доктор Гааз. Из немцев, но всю жизнь прожил в России. Хорошо образован, занимался философией, химией, ботаникой, астрономией. Участвовал в войне 1812 года, дошёл с нашими войсками до Парижа. Исследовал Кавказские минеральные воды. Разбогател, купил дом, деревню под Москвой, где организовал суконную фабрику. Ездил в богатом экипаже, четвёркой отменных лошадей. Словом, классический набор нового русского: завод, особняк, загородная дача, «мерседес». Только с поправкой на начало девятнадцатого века.

И вдруг, когда доктору уже под шестьдесят, человек с головой уходит в благотворительность. На свои средства создаёт первую в стране, да, кажется, и в мире, больницу для бесприютных, сиречь – бомжей. Особенно печётся о заключённых. Непрестанно помогает бедным. Забрасывает свою фабрику, разоряется и умирает в нищете.

За гробом Гааза шло пятнадцать тысяч человек, но похоронили его на казённый счёт, ибо и семьи у врача никакой не было. О нём современник говорил, что доктор либо дурак, либо сумасшедший, либо святой.

Для репетиций мы арендовали зал в районе Солянки.

Между памятником Кириллу и Мефодию и бывшей Хитровкой, пристанищем самых отпетых убийц и грабителей, морфинистов, малолетних проституток. Это место ещё называли русским Двором чудес, по аналогии с клоакой в «Соборе Парижской Богоматери». Здесь был настоящий восьмой круг ада, красочно описанный Гиляровским. Так между праведностью - и инфернальностью, между источником Света и Истины - и бездной мы и осели.

Да и весь район тут был путаный: здесь в ивановском монастыре томились настоящая княжна Тараканова, незаконная дочь императрицы Елизаветы, насильно постриженная и простившая своих палачей,- и Салтычиха, замучавшая до смерти 138 крепостных, массовая убийца ХVIIIвека.

Православные соборы здесь соседствуют с синагогой и лютеранским храмом в готическом стиле, а неподалёку высится масонская башня Меньшикова с ананасом наверху и тамплиерскими крестами на дверях, чуть дальше же – дом с химерами.

Наводит на размышления.

Улицы ломаные, как крылья чайки. То вверх взметнутся, то вниз и вбок провалятся, то в круговерть обратятся. Закрутят, заморочат, залиходействуют. Ум за разум заведут.

Собственно, зал – это подземелье, вполне по виду средневековое, с низкими каменными сводами. По изъеденным сыростью древним кирпичам даже влага сочится.

Настоящий тюремный застенок времён доктора Гааза. А зрительские места выполнены в виде зэковских нар.

Казалось бы, гениальный бэкграунд, гениальный антураж. Бери зрителя голыми руками.

Режиссёр на этом не угомонился и в качестве декораций использовал сильно увеличенные гравюры Гольбейна из серии «Пляски смерти». Игрок, рыцарь-победитель, разбойник, ребёнок, император, красавица, пахарь, богач, монах, учёный, ищущий секрет бессмертия, слепой старик, новобрачные, судья-взяточник, шут – ко всем приходит безносая.

Ну, и что в этом позитивного? К чему этот мрак?

В общем, работа не шла.

На меня этот кладбищенский ужас давил, но вдохновения не было.

Это, верно, потому, что я во всё, что мы изображали, совершенно не верил.

Ну, послушайте, это же форменный маразм: калачи передавать в остроги.

Там же не невинные ангелочки сидели, а душегубы и разбойники. Они же должны были расплатиться за свои злодеяния.

Наказывать преступников справедливо? – Да!

Тогда несправедливо облегчать жизнь этих чудовищ. Что их жалеть, если они своих жертв не жалели?

Муть какая-то!

И вообще с этой благотворительностью всё не так розовоочково. Вот буддисты говорят, что помогать другому надо осторожно. Ведь человек мучается всегда по заслугам, отбывает наказание за дурные поступки, совершённые в прошлых жизнях. Карма у него такая. И отменять её, значит, отменять закон вселенной. А это грех.

Психологи твердят, что нельзя помочь тому, кто не может помочь себе сам. Нечего и пытаться. Помощь такого человека только портит, он начинает думать, что все его проблемы должен решать кто-то другой.

А НЛП-шники вообще советуют общаться только с богатыми и успешными людьми, а неудачников избегать, как чумы. Потому что благополучные и вас научат делать деньги, «заразят» удачей. А бедняки науськают только жаловаться и жить в нищете.

Режиссёру мои метания были до фонаря.

Долгоносый, лицо аскета и религиозного фанатика, со впалой чахоточной грудью и нездоровым блеском в глазах, с козлиной бородкой, которую он тщился выдать за эспаньолку, -- светило современного андерграунда как отрезал:

-Не обретёшь вдохновение – сниму с роли!

И это – поборник добра…

Я запретил себе спать по ночам, как Аль Пачино, - но только клевал носом на репетициях.

Я прыгал с парашютом, чтобы адреналин открыл мне новые миры. Носился на запредельной скорости на мотоцикле. – Но играл всё равно картонно.

И однажды я надел костюм доктора Гааза: сютук, старенькое желтоватое жабо, башмаки с пряжками, чулки и кюлоты (врач же родился в восемнадцатом веке, по его моде и одевался) – и вышел в таком виде в ночь.

Вокруг толкались трамваи в пантографах-бигуди, остановки с пайцзой наперевес. У такси звезда во лбу горела, как у царевны-лебеди. Закатное небо нежно перебирало последние лазурные и перламутровые краски, как струны сямисена. Светофоры раскладывали пасьянс круглыми картами.

Фонари скупо выхватывали горсти пространства, светильни были густо-жёлтые, как аквариумы с мёдом. Они то вили из ветвей деревьев гнёзда и тихо гулькали там, словно голуби, то кутались в кроны, как фам фаталь в дорогие меха. Излучение фонарей и электрический свет жёлтых листьев скрещивались, словно шпаги.

Стеклянные галереи на кривых ножках похожи были на крошку Цахес, повенчанного с хрустальной туфелькой Золушки. Вагоны электричек готовились похитить вас, увезти во тьму и там бросить в какую-нибудь пропасть. Эстакады опирались на древнеегипетские сакральные столбы и вздымались прямо в космос, голый и бесприютный. Из подземного перехода, почему-то на пустыре, заросшем бурьяном, восставал из красноватого свечения кто-то в капюшоне, то ли средневековый монах, то ли палач, то ли маргинал, охотящийся за кошельками. В небе вспыхивали сигнальные ракеты.

Город, как одна сплошная зеленая дверь в стене, уводил в параллельные миры каждым взглядом обитателей, каждым писком бездомных котов, каждым жестом деревьев, беседовавших друг с другом на языке глухонемых.

Это был сюжет без сюжета, где нет фантастики, а есть только намёк на неё, одни декорации под неё, нет поступков, а есть лишь мечты.

Город дарил ностальгию по мне самому, которого я никогда не обретал.

В кафе напротив села очень старая блондинка с лиловыми астрами, которые, словно чёрная метка печали, в тепло и уют внесли нотку обречённости. Весёленькие гирлянды, накрывавшие бульвар, как покрывалом, только подчёркивали: город тужился быть жизнерадостным, но в его взбалмошном веселье – привкус пепла.

И тут я услышал его.

Голос.

- Посмотри за углом.

И я послушно выскочил из тепла и уюта и заглянул за угол.

Мимо торопились тонконогие девушки с причёсками чеховских героинь, но в революционных косухах. Странно откуда-то звучал орган, окрашивая реальность в мистические тона. И фиолетовый, опухший, в фиолетовых одеждах бомж, похожий на огромную гнилую сливу, среди вполне благополучных родителей, вовремя не уложивших капризных детей спать, рылся в урнах, кокетливо украшенных бабочками и цветами.

- И всё? – спросил я у голоса.

- Ступай дальше.

Подростки в бумажных куртках, явно из очень бедных семей, скверно исполняли на скверных гитарах прекрасную мелодию. В освещённой витрине какой-то дядька с наслаждением штукатурил ночью стены. В белоснежном помещении стояло только сиротливое чёрное пианино.

Уличные художники отрешённо вперяли взоры во тьму. Среди них женщина со ртом жабы, с глазами мудрого Будды и с золотыми волосами над залысинами, как у рахитичных ангелов Северного Возрождения. На разломанном брезентовом троне сидела грузная семидесятилетняя Мальвина с огромным бантом в совершенно седых буклях, в разорванных розовых колготах. Рядом дряхленький ковбой. Сирано де Бержерак в линялом камуфляже нёс странную конструкцию за плечами, то ли раму для рюкзака, то ли необычайно удачно замаскированные крылья.

-Просто иди, всё время иди, - бесстрастно произнёс голос.

Чьи-то забытые старики с палками спали на скамейках вповалку. Юный наркоман косил асфальт невидимой косой и страшно ругался, что нет точила.

Парочка целовалась с вампирской увлечённостью. Бездомная, с сумкой на колёсах, к которой пристёгнут был зонтик а-ля Мэри Поппинс, лежала на деревянной скамье и читала в свете праздничных гирлянд сильно потрёпанные «Опыты» Монтеня.

-Знаете, - сказал я голосу, - если бы я всё это увидел днём, я бы и внимания не обратил: привык.

-А ночью?..

-Ночь действует как отрава. Она открывает в моей закупоренной душе все окна, и в них врывается боль.

Я впервые заподозрил, что за каждой забавной или омерзительной городской маской - трагедия.

Я понял, чей это голос. Мой герой заговорил во мне. Он вселился в меня. Мы с ним делили моё тело пополам.

Я обрадовался. Теперь я же мог Гааза расспросить, как мне его играть!

-И перво-наперво: почему?

Жил себе человек - не тужил, и вдруг понесло его.

Неужели правда – легенда о том, что Вы были влюблены в прекрасную даму, а её муж оказался участником декабристского заговора, был сослан на каторгу в Сибирь, и несчастная жена поехала за супругом? Ведь перелом, произошедший с Вами, пришёлся как раз на 1826 год?

И я буквально услышал в себе тяжкую улыбку, похожую на горестный вздох.

-Какая разница, близкие или дальние мучаются? И те, и другие – живые люди. Им всем больно.

Ты хотя бы представляешь, какими были тюрьмы того времени? Подвалы с земляными или гнилыми полами, где люди спали прямо на них, пожираемые вшами и блохами. Нары были прогрессивным изобретением, которое я с огромными усилиями вводил в обиход. Мужчины и женщины, дети, старики, больные – все в одном помещении, где никогда не открывались заросшие плесенью окна. Никакого туалета.

А когда осуждённых отправляли пешком в Сибирь по этапу, к железному пруту приковывали человек по восемь-десять, снова всех скопом, мужчин, женщин, стариков, умирающих. Если в дороге кто-то отдавал Богу душу, их всё равно не расковывали. Так и волочили труп за собой.

До каторги доходило живыми меньше двух третей осуждённых. Остальные погибали в пути.

Я добился отмены этого изуверства.

-Вы поэтому ходили по своей комнате вокруг стола в кандалах, накручивая много километров, чтобы почувствовать то, что ощущали заключённые?

-Да, проверял, насколько индивидуальные цепи тяжелы.

- И поэтому на ограде Вашей могилы и висят эти оковы. Как благодарность от тех, кого Вы спасли?

Но Вы же даже не русский. Что Вам до нас?

- Несть ни эллина, ни варвара для христианина.

- Но вы поймите, - шёл я через ночь, малахольно бормоча себе под нос. Запоздалые прохожие шарахались от меня, они же не слышали во мне Гааза. – Нет, Вы скажите, как можно играть такой эпизод: чтобы уговорить императора снять с больного арестанта кандалы, Вы встали перед венценосцем на колени. Да кто Вам тот старик, чтобы на коленях за него ползать!

И ведь в это самое время, когда Вы так унижались, каторжники вытащили у Вас бумажник! Обокрали, как лоха!

Какой современный зритель поверит, что вы – образец для подражания? И чему эта история их может научить? Рот разевать? Подставляться? Плодить попустительством подонков, от которых и так житья нет в нашем мире?

- Унижение тебя удивляет. – Просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно, никогда и никак.

- Нет, подождите, это Вы мне словами из роли, а она написана по мотивам воспоминаний о Вас. Но это всё равно ничего не говорит моему сердцу.

Или вот такая историйка. Вы шли зимней ночью к пациенту, а грабитель потребовал от Вас отдать ему шубу. Так Вы стали уговаривать его: «Если ты меня сейчас разденешь, я замёрзну до смерти и не смогу спасти больного. Он же умрёт без врача! Давай, ты меня доведёшь до дверей моего пациента, а там я тебе шубу и отдам».

Единственное, что меня в этом шутовском сюжете удовлетворяет: никто и никогда больше этого громилу не видел. Урки прознали, что он обчистил «святого доктора» и в отместку перерезали грабителю глотку.

Или вот: вор снова Вас обокрал, уже дома, а вы ему: «Ты фальшивый человек. Бог тебя рассудит… А теперь беги скорее в задние ворота… Да постой, может у тебя нет ни гроша, вот полтинник. Но старайся исправить свою душу: от Бога не уйдёшь, как от будочника!»

Да что ж это такое, как не приглашение снова воровать! Вы же развращаете нечестных людей. Это, в конце концов, непедагогично!

Такую ли уж позитивную роль Вы сыграли, таким образом, в жизни общества?

- Наибольшая часть преступлений совершается не по врождённой злобе, а от несчастных случайных обстоятельств, при которых дьявол подавляет совесть и разум человека, одержимого гневом, ревностью, обидой, либо от долгого тягостного горя, изнуряющего душу человека, преследуемого несправедливостью, унижениями, бедностью.

- Ну, конечно, бес попутал! А по-моему, человек сам хозяин своей судьбы! На дьявола сваливать не надо.

- Я заботился о тех, от кого отвернулись все. Все, понимаешь!

И, наконец, в тюрьмах огромное количество невинно осуждённых людей!

- Вы постоянно твердите об этом. Но, как говорил другой литературный персонаж, Глеб Жеглов, «наказания без вины не бывает».

- Да ты о Христе забыл, бедный мальчик, - тихо возразил внутри меня Гааз.

Я зашёл в тупик, и в прямом, и в переносном смысле. На стене, в которую я упёрся, набито было граффити. Ганнибал Лектор с детскими прыгалками изрекает совет: «Будем добрее».

Если людоеды заговорили словами «святого доктора», к чему бы это?..

К утру меня, тупо созерцающего городскую фреску и разговаривающего с самим собой, подобрала «скорая» и определила в жёлтый дом.

Гааз покинул меня.

Роль у меня отняли. Режиссёр, - гуманист, сделавший себе имя на воспевании благотворительности,- выпер меня из театра, как только меня объявили больным. Девицы попрятались. Друзья и коллеги по театру избегали меня, как зачумлённого. Наверное, боялись «заразиться» несчастьем.

Врачи обращались с нами, пациентами, как со скотом.

Но на стене у моего психиатра тоже висел Гольбейн: доктор, который умирает раньше своего пациента…

И я вспомнил про Гааза. Как он сидел у постели девочки, больной «волчанкой», целовал ребёнка и читал сказки, пока малышка не умерла. Её же нельзя было вылечить, отработанный материал. А врач всё равно читал ей сказки…

Во что же с девятнадцатого века превратилась медицина!

Во что превратилась цивилизация?

И это называется: прогресс человечества?

Или – во что превратился я?

В памяти всплыло ещё, как у нас во дворе собирались открыть центр реабилитации для детей-инвалидов, а мы на собрании жильцов проголосовали против.

Тяжело же смотреть на это всю жизнь.

- А Вы знаете, доктор Гааз, - всё ещё приставал я с разговорами к своему герою, - что там, где стоят больницы и тюрьмы, жители чаще страдают психическими заболеваниями и кончают жизнь самоубийством!

Может быть, страдание действительно заразно? И сколько чужих мук может вынести среднестатистический человек?

Мы все эгоисты? Или у нервной системы свои пределы?

Где эта грань между чёрствостью – и попыткой избежать депрессии и суицида? Между ответственностью за свою судьбу – и равнодушием к чужим проблемам?

Могут ли все быть докторами Гаазами? А кто тогда семьи будет создавать, детей растить?

Вы меня «заразили» человечностью или бедами?

Или одно не существует без другого?

А кому она тогда нужна, эта человечность, такой ценой?

Или доброта счастливых вообще ненастоящая, не прошла проверку на прочность?

А может, милосердие – действительно форма сумасшествия?..

Герой мне не отвечал.