Корзун Светлана

Был Пётр Петрович одним из тех счастливчиков, коих друзья при любом случае называли баловнем судьбы. Вместе с глубоким кризисом, депрессией и японской войной, принёс век двадцатый во многие питерские, некогда благополучные семьи, тревоги, беды, а порой и отчаяние. Но только не в дом Скобеевых. Иной раз Пётр Петрович немало стыдился, что дела у него, вопреки жизненному разочарованию большинства, складывались хорошо: он по-прежнему удачно преподавал в академии художеств — вёл натурные и скульптурные классы, притеснений материальных не испытывал, да и с женой после появления в семье Тимони всё наладилось.

Тимоня... Вспоминая о приёмном сыне, Пётр Петрович неизменно разглаживался лицом, суетно прятал влажные глаза в заученном прищуре и принимался крутить усы. Больше всего в такие моменты счастливый отец боялся выдать случайному — не дай бог, недоброму глазом человеку — своего обожания и привязанности к пугливому, но такому чудесному Тимоне.

«А ведь как-то жил без него! И ведь счастливым себя местами мнил! А то, что счастья и не касался — не ведал».

В доме Собеевых Тимоня появился пару лет назад — осенью. Случилось это по возвращении супругов из Самары, где гостили они у купца и мецената Шихарева — давнишнего друга Петра Петровича.

И не было в то давнее, сентябрьское, утро на Таракановской большей новости, нежели та, что на воскресный променад, вопреки заведённому порядку, вслед за супругами Скобеевыми из ворот вышла странная парочка. Это была низенькая — скорее ветхая, нежели старая — нянюшка, державшая за руку перепуганного мальчонку, лет трёх-четырёх от роду, наряженного во всё новое до хруста.

— Это нам бог послал! — загадочно отвечала на расспросы соседей светившаяся Анна Сергеевна. — Я его вымолила, а супруг любезный, Пётр Петрович, сердцем принял.

Сам же Пётр Петрович предпочитал в разговоры с соседями не вступать — он учтиво кланялся, оставаясь лицом суров, и, как всякий иной день, неторопливо шествовал вниз по Таракановской. Но от слов Аннушки на сердце его, хоть сызмальства к сантиментам и неприспособленном, становилось тепло и благостно.
А уж коли кто мальчонку хвалил — так радость и вовсе разливалась по прежде неведомым закуткам души, что мёд по стенам медогонки.

Два года минуло с того осеннего утра.

Два счастливых невозвратных года.

***

В то утро, за воскресным чаем, Пётр Петрович с супругой перво-наперво обсудили субботнее происшествие в детской: ставшая последнее время вовсе немощной, нянюшка не смогла удержать лошадку, и Тимоня набил на лбу шишку, величиною с грецкий орех.

С трапезой было давно покончено, а Пётр Петрович всё горячился по-поводу вчерашней оказии . Он много курил, хмурился, и Анна Сергеевна догадалась: разговора о новой няне избежать не получится.

— Аннушка, душа моя, нам надобно один важный вопрос обсудить, —издалека начал Скобеев. — И сделать это безотлагательно.

Однако стук в дверь отвлёк главу семейства от намерений. А чуть позже и вовсе спутал все планы. И не только на это утро.

Крупная, немолодая женщина, по-южному смуглая, коих Скобеевы видели множество в Самаре и окрестностях, уверенно встала посреди гостиной.

— Я за сыном, — без предисловий объявила она низким, чуть сиповатым голосом.

И моментально залила комнату густой вязкой тревогой. И ещё каким-то горьковатым пряным запахом.

Все присутствующие затихли, а женщина, едва скользнув глазом по перепуганному Тимоне, сказала, обращаясь к Петру Петровичу:

— Вот — бумаги привезла. Передумала я.

В комнате стало тихо, как в усыпальнице — той семейной, что поочерёдно приютила двух мертворождённых детей Скобеевых.

Тимоня — и прежде-то боязливый до судорог — опрометью бросился к Анне Сергеевне: он не проронил ни слова, но вцепился в батистовый рукав так, что Аннушка физически ощутила ужас, овладевший сыном.

И тут воздух разрезал крик:

— Нет! — вскрикнула тщедушная нянюшка, невесть откуда взявшаяся в гостиной.

Она замахала руками, точно пыталась вытолкнуть незваную гостью прочь.

— Нет, паршивка! Не вертать тебе сына! Сама мальца отдала!

Старушка затряслась, как в припадке, но продолжила даже громче:

— Али забыла, как причитала-плакала?! И кормиться-то нечем, и мужа закололи, и пузо новое на нос лезет! А как деньги-то схватила! Как вцепилась! Нет возврата! Нет, и не думай!

— Помолчи, старая! — спокойно сказала пришедшая женщина. — Не с тобой говорю. А возврат всему есть.

И она большой — почти мужицкой — рукой положила на стол казённые бумаги.

Никто не торопился к ним прикоснуться, лишь всё та же нянюшка, стоявшая поодаль, зашаркала к столу. Она склонилась над бумагами и, вероятно, заприметив пятно печати, всплеснула руками.

— Господи, помилуй! Да как же такое случилось-то?! Боженька милостивый! Защити ты Тимонюшку и нас — грешных!

И завыла старая, что силёнок оставалось.

Она причитала так горько, так отчаянно, что Скобеевы поняли — почувствовали — горе непоправимое пришло в их дом.

Пётр Петрович по-прежнему молчал, но Анна Сергеевна, даже не оборачиваясь, ощутила ужас, обручем стянувший нездоровое, измученное сердце мужа. После стольких лет бездетности, он впервые был по-настоящему счастливы, и вот теперь эта женщина...

— Любезная, — хрипло начал Пётр Петрович, обращаясь к незваной гостье, и одновременно жестом отсылая причитающую нянюшку прочь.

— «Любезная» говоришь?! Тамара Никаноровна я. Али забыл?

Скобеев прокашлялся, но голос его засипел ещё сильнее.

— Послушайте, Тамара Никаноровна. Не будем пугать почтенное семейство. Извольте пройти со мной в кабинет, где мы и обсудим наши дела.

— А нечего обсуждать! — отрезала женщина. — Всё решено: бумаги — вот они, на столе. С печатями. А разговоры в кабинетах разговаривать мне недосуг.

Женщина грузно опустилась на стул, и потуже завязала узел, из которого минуту назад достала бумаги.

— Котомку-то мальцу, чай, какую соберёте? — спросила она и, не таясь, стала осматривать добротную обстановку комнаты. — Голодранцем-то, поди, не выпроводите?

И тут, всё время молчавшая, Анна Сергеевна не выдержала: схватив на руки перепуганного Тимоню, она с рыданиями выскочила из гостиной. Уже в детской убитая горем мать разразилась таким отчаянным криком, что сердце супруга выдавило наружу боль, исказившую прежде в меру приятное лицо до гримасы.

— Прочь, ехидна! — хватаясь за сердце, и, вскакивая со стула, закричал Пётр Петрович. — Прочь! Не видать тебе сына! Мой он! Мой! Наш!

Тамара дёрнулась с места, но сдаваться и не думала.
— Значит, по-хорошему не сговоримся, — промолвила она. — Что ж, я особливо и не надеялась.

— И правильно! Не видать тебе Тимони! Не ведаю, что ты там за бумажки раздобыла, но закон на моей стороне. Я докажу, я пойду...

— Так закон-то — он разный бывает! — осклабилась Тамара. — Только судиться мне с тобой не с руки. Времени нет. Место я нынче получила. Хорошее такое место.

Женщина неприятно хохотнула, но тут же посуровела лицом.

— Мне мальчонка нынче самой нужон. Тимофей-то — сын мой — как ни как, наследник будет. Да только благодетель стар, не ровён час, помрёт. Оттого, надоть отцу успеть наследника предъявить. А особливо родне евонной — жуть-куражистой.

— Да разве это не гадость?! — возмутился Пётр Петрович и принялся нервно мерить комнату шагами. — Разве ж возможно такое? Мы ведь у Шихарева в усадьбе гостили, когда вашего мужа — Тимониного отца — копьём в меже закололи. Я же помню! Ещё слухи ходили, будто его крестьяне и порешили — за четверть прирезанной сажени.

Скобеев порывисто сел на стул, отчего тот пронзительно скрипнул. Но, не в силах сидеть на месте, Пётр Петрович снова вскочил и заметался по комнате.

— Да ведь всё помню, как сейчас! Вы в доме у Шихарева тогда Тимоню ещё безотцовщиной клеймили! В ноги нам с женой падали! Просили, мол, заберите, Христа ради, мальца — не дайте с голоду пропасть! Ведь и то верно — на сносях были, не прокормились бы втроём.

И тут Пётр Петрович, вспомнил необъятный живот Тамары.
Ухватившись за мелькнувшую мысль о другом наследнике, он совершенно забыл и гордость, и обиды: кинувшись к Тамаре, Скобеев схватил её огромные тёмные ладони и, расцеловав их многократно, взмолился:

— Другой ребёнок! У вас же есть другой ребёнок! Предъявите его, коли благодетель так стар и глуп, что невдомёк ему проказы ваши бабские.

— Да цыц ты! — большой чёрной вороной вздыбилась Тамара и жёстко толкнула Петра Петровича. — Уж, не рисовальщик ли белорукий собрался меня учить, как дитями своими распоряжаться? Как сам за шестьдесят рублей чужого ребёнка торговал — так совесть не вскидывалась?! Меж кисточек закатилась?! А теперь, значит, на свет божий выпукнулась! Да только нынче мне твои шестьдесят рублей за ненадобностью! Возверну! Возверну — не дрогну! А сына отдавай!

— Не отдам! — прохрипел багровый Пётр Петрович, едва держась на ногах. — Тимоне хорошо здесь. Его любят. И всю жизнь будут любить! И всё у нас хорошо будет!

— Ой ли?! — cкривилась Тамара. — Да будет ли? А коли, кто петуха красного пустит?! А тот возьми, да дом твой, добром набитый, вместе с картинками да домочадцами и того — до уголька дымного изведёт. Переживёшь ли?

Тамара зло прищурилась и почти зашептала:

— Ты вот вид спокойный выказываешь, пыжишься. Молодец. Мужик. Да только я планы свои сокровенные ещё и говорить не начала, а ты уже за сердце схватился. Коли не держался бы — так на пол уже скопытился. А коль узнаешь, что в головушке моей отчаянной зреет — сдюжишь ли?

— Пошла вон! — заорал Скобеев, валясь на стул, точно куль. — Я на тебя управу найду!

— Пошла. Пошла, милый. Только ненадолго. Третьего дня за Тимофеем приду. А ты жди! Или жди неприятностей, коли не передумаешь.

— Забудь про Тимоню! Не передумаю! И запомни — нет у тебя сына!

— Так ведь и у тебя тоже много чего скоро не будет.

И с этими словами, полоснув тёмными юбками по порогу, Тамара вышла прочь.

***

Новость о том, что Анна Сергеевна утром обнаружила бездыханную няньку с подушкой на лице, облетела Таракановскую за полчаса. А к девяти карета из жандармского учреждения уже стояла у ворот Скобеевых.

— Пётр Петрович, да не переживайте вы так, — увещевал краснощёкий, не к месту жизнерадостный служивый. — Старые люди — что с них взять?! Вот третьего дня один дед в луже утонул. Пьяный, конечно. Но ведь судьба какая! Путейщик справный был, детей-внуков — орава! А на тебе! В луже захлебнулся. Сдаётся мне, что и у няньки вашей судьба такая! Замёрзла старая ночью — вон, окно-то в комнатке открыто было — подушку на голову и положила.

— Да-да, — повторял безразличный к версиям полицейского Скобеев. — Да-да.

— Так что полноте, Пётр Петрович, убиваться. Нянька и так уже чужой век зажила, — хохотнул полицейский. — Нам с такими службами один бы отвековать, а ваша приживалка по второму кругу намылилась! Сколько годков-то ей было? А? — спросил он. Но, махнув рукой, сам и ответил. — Поди, и сама уж не помнила. Упокой, боже, душу грешную.

Он перекрестился и глянул за занавеску: там, в маленькой комнатке, на софе, крепко обнявшись, тихо плакали Анна Сергеевна и Тимоня.

— Пётр Петрович, а есть ли родня у... У почившей? Я это к чему — сообщить бы надо.

— Да-да, — продолжал не слушая отвечать бледный Пётр Петрович. — Да-да.

***

Тамара появилась лишь на пятый день.

— Собрали монатки-то? — спросила она с порога.

— Зачем пришла? — процедил Скобеев и, подтолкнув перепуганную жену с Тимоней на руках в детскую, плотно закрыл дверь.

— А ты не ведаешь?! За сыном.

— Нянька — твоих рук дело?

— Да кто ж тебе скажет? — ухмыльнулась Тамара. — Говорят, несчастный случай.

И, не дождавшись приглашения, она по-хозяйски прошла к столу.

— Мой тебе совет, Пётр Петрович. Подумай хорошенько, как правильно, да по-уму дело сделать. А ну, что с тобой случится?! Сам посуди: останься Аннушка одна с дитём — откуда достатку взяться? Кому нужна будет немолодая вдовая баба без ремесла в руках, да ещё с мальцом? На что парня-то обречешь?

— Прочь... — взмолился совсем сдавший Скобеев. — Шла бы ты прочь. От карканья твоего голова раскалывается!

И Пётр Петрович сдавил ладонями виски с такой силой, что казалось, будто он пытается выжать боль через глаза, уши, рот, нос...

Тамара поправила выбившуюся из-под платка чёрную прядь и, усевшись, потянулась за яблоком, что лежало в вазе.

— Вот я и говорю, — продолжила она бесцветным голосом. — Ты бы, хозяин, не кочевряжился. Сердце у тебя — давеча соседи сказывали — совсем никудышное: старуху хоронил — сам чуть в яму не ухнул. И голова — вон — болит, аж видно. Да ты желваками-то не води — не напугаешь!

Тамара откусила яблоко и продолжила безразлично:

— Не пугай ты меня, Пётр Петрович — не трать силы. Я нынче непугливая: что подушкой старуху приложить, что мужа-супостата в меже копьём ткнуть — всё одно. Мне в жизни такого попробовать выпало, что и напугать меня больше нечем!

Тамара перестала жевать и замолчала.

Безвольно свесив руки, она уставилась в зеркало, с которого только вчера сняли траурную тряпицу. И вдруг Петру Петровичу отчётливо явилось, что смотрит она не в зеркало, а в своё прошлое. И чем дольше Тамара так сидела, тем страшнее Скобееву становилось представлять, что она там видит.

«А ведь она не обманывает! — осознал Пётр Петрович. — Нечего ей больше опасаться. И терять нечего. И теперь, когда жизнь послала Тамаре единственный шанс, никто её уже не остановит».

И тут Пётр Петрович окончательно понял, что ничего супротив неё сделать не сможет.

— А за сына не бойся, — непривычно мягко сказала Тамара, но Пётр Петрович всё равно вздрогнул. — Я его не насовсем забираю. Как наследство получу — верну.

Тамаре было стыдно — Скобеев понял это по тому, как женщина суетливо затеребила в руках вышитой край крахмальной скатерти.

— Отвыкла, — не таясь, сказала женщина. — Я тебе честно скажу: как увидела — сразу поняла, не родной он мне стал, Тимоша-то. Чужой. Совсем чужой.

Тамара оставила в покое скатерть и уже спокойнее договорила:

— И потом... это ты, Пётр Петрович, верно давеча припомнил: брюхатая я тогда была. И ребёнок второй у меня есть. Девочка. Нюрой звать. Нюронька. Солнышко моё.

Тамара запорхала влажными ресницами и посмотрела на Петра Петровича, ища понимания. Но тот, был занят только мыслями о сыне.

— Ты вот, Пётр Петрович, думаешь, я злобная, лютая. А я ведь умею дитё любить! Верь не верь — а умею! И жить бы нам с Нюрочкой счастливо — в тепле, в сытости, в богатом доме...

Тамара опять взглянула на Скобеева, но тот был полностью поглощён своими переживаниями и лишь таращил невидящие глаза на женщину.

— Да чего ты так на меня смотришь-то?! — огрызнулась Тамара, хотя ничего осуждающего во взгляде Скобеева не было. — Думаешь, я не заслужила сытой жизни? Или Нюра, ангел мой, перед богом успела чем провиниться? Нет. Нет и нет!

Тамара и не заметила, что уже не говорит — кричит о своей беде.

— Да только не признаёт старый хрыч Нюру своей. Не признаёт — и всё тут! Заладил: верни, говорит, моего тайного наследника, что у людей спрятала. Когда вернёшь — тогда и поговорим. И заживём. А случись что — всё на него подпишу! Но, главное, девку твою крестьянскую в доме терпеть буду.

***

Всю дорогу Тимоня плакал.

Плакала и Тамара.

Она жалела и себя, и диковатого мальчонку, и оставленную со злой золовкой Нюрочку, и загубленную няньку, поднявшую сначала её, а потом и Тимофея.

Впервые жалела Тамара и мужа — гулёну и выпивоху — бившего её всю жизнь смертно, оттого и заколотого ею в сырой меже.