Емельянова Галина

Обед чинно подходил к концу, уже подали десерт — любимые Митей персики, за ними с утра на рынок посылали кухарку.

Папенька курил свою послеобеденную сигару, чего очень не любила маменька, а Мите, напротив, нравилось вдыхать сладковатый дым. И он даже мечтал, что когда вырастет, непременно будет курить такие же сигары. И конечно отрастит славную бородку, как у папеньки и непременно женится на такой прекрасной девушке, как маменька.

Родители обсуждали вечерний поход в театр и Митины успехи в арифметике.

Успехи были не очень, и с мальчика было взято торжественное обещание стать прилежнее и усидчивее.

Потом маменька в очередной раз учила мальчика пользоваться правильно ножом и вилкой для фруктов.

Но тут за дверью послышалась какая-то возня, похожая на драку и в комнату ввалилась крупная женщина.

— Барыня, ну чистый гренадер, не справилась, — оправдывалась кухарка, выглядывая из-за плеча нежданной гостьи.

Одета гостья была по-простому. Таких женщин Митя видел у чайной купца Симакина, когда они с няней, ходили гулять в городской сад.

Те тоже ходили в расписных платках, и ярких юбках, громко и шумно разговаривали между собой, и несли связки баранок и сушек.

Митя посмотрел на папеньку, тот был спокоен и даже равнодушен к визитерше.

Маменька, напротив, то бледнела, то краснела, когда гостья, протянув к Мите руки, произнесла: «Митенька, красавец мой ненаглядный».

Потом порывшись в карманах, крестьянка достала из зипуна гербовую бумагу.

Маменька, как-то странно всхлипнула, папенька нахмурил брови, а Митя соскочил со стула и подбежав к матушке, прижался, толи пытаясь защитить ее, толи спастись самому.

Тут в комнату шаркая теплыми тапочками, вошла няня, она развела руками и осуждающе покачала головой: «Вот халда, деревенская, явилась таки. Эй, люди, Даша, кликните дворника!»

— Не надо дворника, — прошептала маменька. — Что тебе, милая, тебя кажется Лукерьей зовут?

Баба, неуклюже переминаясь с ноги на ногу и не отводя от Мити глаз, начала степенно оправдываться.

— Неча меня хаять, я не гулящая, не сирота без роду без племени. Вот изволите видеть, с уважением к вашей милости. Согласно царского указа получили вольную от общины. В Сибирь на новые земли отъезжаем. Хозяин мой, муж значит, Степан Лукич, на станции меня дожидаются, с детьми. Пять их у меня, ну вы-то помните.

— Да, что же тебе все-таки надо? — нервно воскликнула барыня.

— Да как-то не по-христиански с младшеньким не попрощаться. А там, в Сибири, что ждет неведомо, даль-то несусветная. Я вот бумагу в церкви нашей Силуяновской взяла, Митина запись о рождении, мало ли что, со мной станется, так чтобы у вас документ честь по чести был. Да гостинца, Митеньке передать, позвольте, будьте великодушны, — и она поманила мальчика рукой.

Папенька отпил глоток кофею, и, обращаясь к жене, произнес.

— Вот изволь видеть, друг мой, благодарность, любимого тобой народа. Ворвалась, словно тать, переполох устроила, напугала ребенка и свою благодетельницу. А ведь деньги сполна получила, и клялась, божилась не беспокоить, и ни ногой на порог.

Маменька глубоко вздохнула и, погладив сына по голове, сказала: «Митя, это вот кормилица, твоя Лукерья, она тебя грудью вскормила. Не бойся, подойди, поблагодари за гостинец».

Мите отчего-то вспомнились виденные вчера в хлеву у друга Саньки молочные поросята, их отнимали у большой розовой свиньи. Поросята пронзительно визжали, а свинья, так просто, ревела человеческим голосом.

В носу сразу стало щекотно, захотелось плакать, но он смело шагнул к бабе.

Кормилица присела на корточки, и Митя уловил слабый запах водки и лука, так пах их дворник Никита, в праздничные дни.

Потом мальчик осмелился посмотреть в лицо нежданной матери.

Лицо было широкое, с крупными, совсем как у самого Мити, рыжими веснушками. Глаза под густыми темными бровями, совсем были не злые, а скорее растерянными. Мите подумалось, вот бы отдали его вскармливать Нюше, служащей у соседей, горничной, девушке молодой и красивой. Тогда бы и Митя был белолиц и красив, и не дразнили бы его Пятнашкой за веснушки.

Луша протянула сыну узелок и перечислила все, что там было: «Вот блинки гречишные и медок в сотах».

А потом Мите был подарен пятачок. На счастье, так сказала кормилица.

Это было удачей, Митю держали в строгости и деньги дарили только на Пасху.

Он с благодарностью перетерпел объятья Луши, и потом нянька увела его в детскую.

Что было, потом Мите было неинтересно, а нянька, напротив, прильнув ухом к щели в двери, слушала и только сердито шмыгала носом.

Потом папенька уехал в присутствие, а у маменьки случилась мигрень. В доме запахло лавровишневыми каплями, и все стали ходить по дому на цыпочках.

К четырем часам вечера пришел репетитор, семиклассник Витя.

Мальчики сели в детской и разложили тетради.

Митя совсем забыл обещание, данное за обедом, учиться прилежно. Решать задачки про купцов мешали мечты о подаренной монетке.

Вите тоже было скучно, он бубнил условия очередной задачи, преодолевая зевок, и только страх не получить деньги за уроки, держали его в этот летний день в детской с ленивым мальчишкой.

Семиклассник вышел из комнаты, и когда вернулся, от него пахло дешевыми папиросками, урок продолжился.

Но вот к ним зашла маменька, бледная и заплаканная, отдав Вите деньги за прошедшую неделю, сделала Мите еще один подарок в этот день.

— Сынок, повтори те немецкие названия предметов, что мы проходили с тобой вчера. Прости, голова болит невозможно. И, пожалуйста, не ходи ты сегодня гулять, очень прошу. Это не наказание, а просьба.

Конечно, он согласился, маменьку было жалко до слез.

Митя сел и открыв немецкую грамматику, смотрел ни на картинки и слова, а в окно и мечтал, о том, что можно купить на драгоценный пятачок. Конечно, хотелось всего: и молочных тянучек, и имбирных пряников, и пистонов, для игрушечного револьвера.

Но монетка была одна и, пока так и не решив, на что ее потратить, мальчик спрятал пятачок в самое надежное место, за икону Божьей Матери в своей комнате.

Вечером родители ушли в театр, Митю, няня уложила спать пораньше, перекрестила, и, выключив свет, удалилась. Мите же спать совсем не хотелось, и он решил стойко дождаться родителей.

Митя лежал и думал, где же страна такая Сибирь, и водятся ли там медведи.

В комнату светила луна, у плюшевого мишки светились бусинки глаз, оловянные солдатики, словно по плацу шагали по лунной дорожке.

Божья Матерь, отчего-то похожая на кормилицу, запела мальчику колыбельную.

Все-таки он заснул, разбудило его легкое виноватое покашливание папеньки.

Родители вернулись из театра, и оба вошли в Митину спальню, что бывало очень редко, ну если только он болел и горел в жару.

Митя сел на кровати и улыбнулся им.

Папенька остался стоять в дверях, а маменька подошла, вся такая воздушно прекрасная, пахнущая духами. Сев на край Митиной кровати взяла его руку и расцеловала все пальчики.

— Митя, ты должен пообещать мне молится за здравие кормилицы, Луши, нет правильнее Лукерьи. Обещаешь мне, душа моя?

— Конечно, маменька.

— Спокойной ночи, сыночек, — женщина уложила сына спать, укрыла одеялом и поцеловала мальчика в щеку.

В зале горел свет ночника, родители пили чай, и под их негромкий разговор Митя уснул, счастливый этим необычным днем.