Сафонова-Пирус Галина

Сейчас она войдёт и скажет: «Можно к тебе на минуточку?» Потом пройдёт в зал, сядет со своим вязаньем или папками, полными рисунков в кресло и… А, впрочем, что это я? Ведь с папками уже не приходит, а тогда надо вот так…

Когда открывала ей дверь, всегда слышала: «Можно к тебе на минуточку?» И этот её вопрос был приветствием на её лад, потом она проходила в зал, садилась в любимое моё… и её кресло, раскрывала одну из папок и… Да нет, «долгие беседы» у нас не начинались, — если мне было некогда, то она и час, и два могла просидеть в зале одна, перебирая наброски, сделанные её мужем, и я знала, что не нужна ей вовсе, что просто захотелось ей сейчас «выпорхнуть из своей клетки», — её слова, — чтобы немного оттаять от…

А оттаивать «от» начала после того, как её муж…

Нет, вначале — о Бланке.

Знаю её лет… Ну да, лет пять, наверное, и даже помню, как познакомились на собрании жильцов моего дома, — возвращалась с работы, а они во дворе галдели, ну и подошла к галдящим, а она возле стояла… еще и подумалось: что-то не припомню такую в нашем кооперативном дружном коллективе. А было в её славянском лице нечто нерусское, прелестно-ускользающее и это нечто вспыхнуло еще ярче, когда на мой вопрос, — и о чём, мол, волнуется «народная стихия»? — она сразу подхватила интонацию и ответила:

— Да так… Думаю, стихия просто сошлась поболтать, — и улыбнулась светло и призывно.

Потом — слово-за-слово… потом отошли в сторонку, разговорились, и оказалось: зовут её Бланкой… а потому Бланкой, что уже давным-давно её предки-поляки обрусели, оставив ей внешность и имя прабабки, что недавно купил муж Костенька, — по-другому потом его и не называла, — в нашем доме квартиру, и что он «очень, очень талантливый художник!», да и она художник, только оформитель.

Ну, а теперь, после контурного наброска портрета моей героини, — ну как же рассказывать о художнице и не прибегнуть к терминам её профессии? — постараюсь прорисовать и полутона портрета, а помогут в этом наши тихие беседы и брошенные ею фразы вроде «выпорхнуть из своей клетки», за которыми я снова и снова тащилась за нею со своими думками, перебирая, перетирая, переосмысливая… «пере» и «пере» их по-своему.

Ну да, муж её был талантливым художником-пейзажистом, иначе Бланка за него и не вышла бы.

И не только пейзажистом, были у него и наброски натюрмортов, жанровых сценок, портретов…

Да нет, не гениальных, конечно, как у Пикассо, исполненных одной непрерывающейся линией, но глядя на Костины, сразу верилось: рисовальщиком был отличным.

Почему был?.. А потому, что вскоре всё чаще стала слышать от моей подруги:

— Опять Костенька хандрит, не пишет… — и спицы или листки в её руках начинали слегка дрожать.

О, видела и я подобную хандру! Видела не раз и поэтому сразу представляла себе Костеньку, лежащим на диване и тупо смотрящим на пляшущие разноцветные картинки телевизора. Потом он встанет, — видела, видела и это! — бесцельно пройдет на кухню, постоит у плиты, может быть, заварит чай и, не допив его, снова ляжет, бессмысленно уставившись на экран. Тоскливая картина… Но что было посоветовать Бланке? Нет, не знала… И всё же, надо было — хоть что-то! Вот и пробурчала как-то, кивнув на папки:

— Может, тебе не надо давать ему советы, что и как писать?

— Как это?.. — захлопнула одну из них.

Что за папки?.. Ну как же, всякий раз, когда приходила, то обязательно — с этими двумя коричневыми папками, на которых были наклеены белые квадратики с буквами «G» и «B»… еще помню, спросила её, когда увидела их: и что, мол, кроется под этими таинственными вензедями, а она рассмеялась:

— Да буквы эти означают «хорошо» и «плохо»… по-английски, а копаюсь в набросках Костеньки, чтобы потом придраться к нему.

— Господи, зачем?

— Ну, как же, хочу, чтобы всё лучше и лучше писал свои пейзажи, а он…

— А он? — уставилась на неё, почти не скрывая не столько непонимания, сколько осуждения.

Но она не поняла моей интонации, и начала взахлёб разносить портретные наброски Костеньки, засыпая меня терминами и пытаясь заразить своим неприятием творческих поисков мужа-пейзажиста.

— Бланка… — попыталась остановить, — но ведь художник должен только сам… иначе…

— Нет, нет и нет! — отрезала финал моих соображений, — портреты писать ему не надо и творить только пейзажи, он — пейзажист, и только пейзажист!

Ну и ну…

С тех пор и перестала ей советовать, — дело семейное, ну как можно?.. — а то еще нечаянно рассорю «творческий союз».

Ну, а потом Костенька совсем перестал «творить» пейзажи и даже стал попивать, а она — ощущать себя, загнанной в клетку. Ведь вышла-то за него, почти на пятнадцать лет старшего, только потому, что увидела в нём «настоящего творца, — опять же, её фраза, — которому можно было служить, которому можно было что-то советовать или хотя бы просто говорить о моей любимой живописи, а он...» А он теперь забросил своё увлечение и оставил её ни с чем!

Да нет, не говорила она этого, но я же видела! Иначе как можно было объяснить что-то вроде застывшего непонимания и возмущения в её угасшем взгляде, когда глаза почти кричали: я же любила его за талант, я же хотела боготворить его, а он!.. он предал мою любовь, и теперь её нет… и теперь я одна, одна!

А, может, и не так всё было?.. Да нет, так. Когда забегала и я к ним, видела: заботлива с ним Бланка, — и обедами вовремя кормит, и не повышает голоса, да и он не жаловался, но был… Был словно напрочь потерявший волю человек, которому всё — всё равно, и ничего не надо, кроме как вовремя поесть, снова лечь на диван, скрестив на груди руки… как у мертвеца, потом посмотреть новости да лечь спать, а ей... А она крутилась, а вернее, выкручивалась на свою маленькую зарплату, чтобы как-то накормить своего бывшего «творца».

Нет, всё! Выпархиваю из их клетки вместе со своими домыслами, и постараюсь дальше рассказывать только то, что видела, слышала, — поверхностный абрис, так сказать, — но вот получится ль выпорхнуть?

Как-то пришла она снова, но уже с вязаньем, села в любимое… и моё любимое кресло и грустно улыбнулась:

— Знаешь, часто, очень часто вижу похожие сны. Вот, сегодняшний: какой-то незнакомый город... нет, не с многоэтажками, парками, трассами и машинами на них, а какой-то древний, с каменными, обожженными солнцем домиками, возле которых почти нет деревьев, и я мечусь в узких улочках этого чужого города, мечусь и никак не могу найти выхода… А как-то видела и такой: замок ли, дворец ли?.. но потолки высоки, стены толсты… да-да, почему-то остро ощущала их давящую толщину и прочность и всё время сверлил вопрос: зачем я здесь, почему? И томилась меж этих стен, и перебегала из одной полутёмной залы в другую, из бесконечно длинного коридора в такой же, но только натыкалась на огромные резные двери, не открывающие выхода…

Бедная Бланка, подумалось, ведь у тебя и впрямь нет выхода со своим депрессивным творцом, и остаётся только ждать. Но чего?.. И я не предположила, и она ничего не сказала, а только взглянула коротко, но в этот раз я уже не прочла в её взгляде возмущения и непонимания, а промелькнуло нечто решительно-отчаянное, словно перед прыжком в…

Но куда? Ведь ни на что не решится, а, наверное, будет…

И всё же снова — за Бланкой, в её «клетку». Вот она приходит домой, начинает готовить ужин, ожидая Костеньку. И он приходит. Пьяно-депрессивный. И она подходит к нему, смотрит… молча, потом уходит в свою комнату, ложится на диван, взгляд в — потолок: «Уже давно надо бы побелить этот посеревший потолок! — Закрывает глаза: — Что же делать?.. — Руки её на груди, пальцы скрещены: — Как у него… у мертвеца! — проносится в голове и она резко встает: — Но надо идти и поставить на стол ужин для него… и молчать, молчать, молчать… и что-то придумывать».

И ведь придумала! Начала искать другого «творца»… по Интернету. И нашла. Голландца с международным именем Николай-Ника... а для неё — просто Коленька. Месяца два длилось их виртуально знакомство, потом — встреча в Москве и вскоре выпорхнула из своей клетки моя Бланка от увядшего творца Костеньки и уехала в Гаагу.

«Ну и что? — скажите Вы, — Бывает и такое. — А, может, еще и прибавите: — И правильно сделала». Но вот послушайте: правильно ли? Так что, есть еще непрорисованные штрихи портера Бланки, и сейчас добавлю их бережно, с «документальными» подтверждениями и конечно же! со своими домыслами и догадками.

После её, довольно скоропалительного знакомства и отъезда в страну «великих и малых голландцев», получила от неё мейл… кстати, мейл — от неё, а примерно через месяц - ключи от Костеньки: возьмите, мол, «на всякий случай»… и опять же «на всякий случай» взял мой мейл. Нет, не стала расспрашивать, куда, мол, наладился и что за «случай» может нагрянуть, но ключи взяла, — ну как спросишь, если человек не хочет рассказывать, хотел бы так сразу и…

Так вот, а от Бланки получила вот такой первый мейл:

«Живу, как королева! Особнячок — прелесть! Садик — чудо! Подрезанные деревья, дорожки, плиткой выложенные, и махровые цветы, цветы, цветы! Кажется, я счастлива»
«Кажется» — подумалось… А чего кажется-то! Из клетки — да в такое?.. Да каждая женщина должна радоваться… да каждая должна быть… да каждая только о таком и… И почти тут же увидела: Бланка просыпается на цветных иностранных подушках и простынях с замысловатыми иностранными вензелями, муж приносит ей на серебряном подносе утренний кофе, садится рядом и… Ой, дальше — не надо, не буду, не стану… А потом они, взявшись за руки, бродят по плиточным тропинкам сада с подрезанными деревьями и махровыми цветами, выбирая натюрморт для его следующей талантливой картины и она даёт ему советы, советы, советы…

Были и еще довольно частые мейлы с упоминанием о нагрянувшем счастье, потом «счастье» стало упоминаться реже, реже и в последние полгода этого сладкого слова и вовсе не нашла, — так, одни «сообщения», что жива, мол, здорова, мол, того и тебе…

В чем дело? — недоумевала, ведь могла бы написать просто и понятно: что-то не… ан нет!

А потом мейлы и вовсе пропали.

И вдруг… Вдруг Бланка объявилась как-то поздно вечером.

— Бланка! — только и всплеснула руками. — Ну что ж ты, блин!..

А она и залепетала, когда уселась в моё… а вернее,и в её любимое кресло:

— Ой, ты знаешь…

И дальше — «коротко о главном»: жилось ей вначале с Коленькой сладко, счастливо, — «кайфово жилось, думалось и мечталось», — опять же — её словосочетание, а потом…

Потом как-то попристальней начала она вглядываться в своего голландского Нику-Коленьку и «вначале поскучивать», — её же! — а потом и совсем заскучала.

— Бланка, почему? – округлила глаза. — Почему ты заскучала в такой-то обстановке кайфовой и с таким творцом-художником?

А она сидела напротив… но уже без папок и вязания, и ничего определённого не могла ответить, — так, пожимание плеч, междометия, усмешки и даже — румянец во всю щеку, а когда оный стал еще ярче, я поняла: ну, конечно же, хочет спросить о своём Костеньке, но стесняется!.. а, может, и боится? И тогда сразу же «раскололась»:

— Бланка, не знаю, где сейчас первый творец… после твоего побега он тоже уехал куда-то, но вот ключи от клетки… — И она замерла… а я не стала пытать её молчанием и даже рассмеялась: - А вот ключи от квартиры он оставил, сказав при этом: «возьмите на всякий случай», а что за «случай» имел в виду…

Она вроде бы и не услышала моих слов, — только румянец стал еще ярче, — и снова без умолку залопотала о своём житье-бытье в Голландии, но из этого сбивчивого и бурлящего потока я всё же выловила суть: надоели ей и подстриженные деревья, и махровые цветы и самое главное!.. картины Ники-Коленьки, писаные только для интерьеров тамошних обывателей и в которых не было «таинственного свечения масляных красок, а лишь примитивность бесслойных акварельных», — её слова!.. А дальше — мои, обобщающие: ну да, не было в них ничего завораживающего, а так, лишь разноцветные кружочки, черточки и квадратики с треугольниками… и опять — её: «прозрачность дистиллированной воды, лишенной какой-либо жизни».

— Но зачем тебе таинственное свечение, Бланка? Жила бы в особняке среди… и без этого… и просто…

Нет, не смогла услышать ответа на нечаянный… и неискренний вопрос свой тогда, в наш первый вечер, — был уже второй час ночи, когда она, взяв ключи, вернулась в свою бывшую клетку, — а на другой день рано утром…

А на другой день рано утром она влетела ко мне:

— Ты только посмотри, сколько Костенька написал моих портретов! — и из знакомых коричневых папок вывалились на диван листки.

— Ба-атюшки! — только и пропела я, рассматривая портреты и по одному водворяя назад, в паку. — Бланка, да твой Костенька портретист! Ему надо было сразу и…

А портреты и впрямь были отличные, — настолько точно была поймана и проявлена суть его почитательницы!.. и особенно глаза: на зрителя… на меня смотрели глаза, в которых светились и искренний восторг, и жажда жизни, желаний… и даже какая-то, неведомая мне, глубина.

А Бланка меж тем всё лопотала и лопотала, но я почти не улавливала её слов, — лишь интонацию восторга, восторга и вины перед Костенькой, который… «ка-акой молодчина»… «я же знала!»… «я же говорила!».. «ну, настоящий творец!»

Что, вот этим и закончить?.. Не-ет, пожалуй, финал таким не бывает, — точки нет! — а посему напишу, как и было.

Поразмыслив, я подумала: а правильно ли сделала, что отдала ключи Бланке? А вдруг Костя возвратится с другой почитательницей его таланта, и что тогда?.. Но о своих сомнениях ей не сказала, — а где бы она жила кроме как ни в освободившейся прежней клетке? У меня?.. Так это выглядело бы нелепо: рядом пустая квартира, а она…

Но мои сомнения и вопросы вскоре разрешились легко и просто, — получила мейл от Кости: как, мол, там, всё в порядке? Ага — ответила я… ну, конечно, не «ага», а настучала по клавишам, что Бланка, мол, возвратилась, а он… Он и замолчал. И с месяц — ни ответа, ни привета.

Но за это время Бланка нашла работу, повеселела, похорошела… и как раз вовремя.

А вот почему. Опять же, как-то поздним вечером впорхнула ко мне:

— Ой, прости, но…

И мне уже не надо было объяснять суть этого самого «но», — Бланка светилась тем самым светом, которым вспыхивает лицо влюблённой, только что услышавшей ответное признание, - ибо поняла: Костенька приехал!

— Бланка, и всё же! — решилась чуть пригасить этот самый свет своими прозаическими вопросами: как же он?.. где ж он всё это время?.. и что теперь будет?

Но она, ласковой кошечкой прокравшись к своему… к моему любимому креслу, только взглянула как-то…

И было в этом взгляде столько тихой успокоенности и трепетной радости, что её слова уже не имели никакого значения, по крайней мере, «на как же он»? и «что теперь будет?» этот её взгляд уже ответил, а вот на «где же он всё это время…»

И оказалось, уехал он тогда в Тверь к своему другу-портретисту и всё это время «стажировался» у него, да и не только стажировался, а перенимал опыт «выживания» художников, — находить заказчиков, — и преуспел! Правда, там, в Твери преуспел, а здесь надо будет… Но это пока не печалило Бланку, - она была уверена: её Костенька — гениальный художник-портретист и если послушает её советов, то…

Нет, не буду снова плестись за ней и за ее многообещающем «то», а…

А то пора выскрести из себя последнее — для резюме?.. Пожалуй.

И тогда в последний раз нырну за Бланкой, но уже не в клетку, а в обитель РАСКАЯВШЕЙСЯ и ПРОСТИВШЕГО, — великие чувства! – чтобы, хотя б на минуту!.. представить себе их самый задушевный разговор: вот она зажигает свечи, — любит их тихий и мигающий свет!.. а они у нее и на полочках с сувенирами, и на пианино, на книжном шкафу, — ставит на стол бутылку французского вина, привезенного из злополучной Голландии, два фужера… ну и всё остальное, что нужно для задушевной беседы, и вот уже сидят они друг против друга, у него в одной руке — бокал с вином, изумрудом переливчатым сверкающий от свечных огоньков, а в другой… вернее, а другая — на изящной ручке сияющей Бланки, ну а потом…

Нет, не буду подглядывать: а что же потом?.. Тихонечко отвернусь и в одиночестве домыслю такое: наверное, возвратилась Бланка потому, что её обрусевшая душа неизлечимо заразилась нашим русским вглядыванием, всматриванием, прозреванием явлений, душ и даже вещей: а что там… как там, если — дальше, глубже?.. и для чего?.. да и зачем, наконец?

Кстати, а зачем?..

И скучно ей стало бродить среди махровых цветов по вымощенным тропинкам со стрижеными деревьями…

а, может, и счастьем?

И захотелось вырваться из той, уже красивой клетки, чтобы обрести…

Но только что, что обрести?

«… Платочком махну, но... уйти не смогу
Из этой проклятой и радостной клетки».

О!.. Как раз и кода для моего рассказа — строки поэта со странным псевдонимом «Положение Обязывает», только что выкраденные с лит.сайта.