Менщиков Игорь

Посвящается Ангелу, разговаривающему со стрижами

Меня зовут Юрген, и я – стриж. Точнее, принадлежу к расе северных стрижей, которые живут на Белокаменных островах, расположенных вокруг Аленького моря.

Мои родители – отец и мама – вытолкнули меня из гнезда на 38-й день жизни. В стрижином мире «вытолкнуть из гнезда» – образное выражение, означающее первую секунду самостоятельной, осознанной жизни. Однако в беседах мы говорим иначе – «я выпал из гнезда» – и чем раньше стриж оттуда выпал, тем более мудрой считается его душа.

Всё дело в том, что стрижи не строят гнёзд, так как гнездо – это нечто постоянно привязанное к твёрдой поверхности. Стрижи не помнят, что такое твёрдая поверхность, как не помнят ничего до выпадения из гнезда.

И ещё, начиная с этого момента, они забывают имена родителей, а своё имя выбирают сами. Я выбрал имя Юрген, потому что я – самец, а по звучанию оно похоже на визг от трения моего левого крыла о низкий порыв северо-западного ветра.

Прошло уже 175 дней моей жизни. Потребности стрижей похожи на потребности других птиц: охотиться, кушать, размножаться, спать, играть. Однако есть одно важное отличие: стрижи не испытывают потребности летать. И это, конечно, неправильная формулировка – у меня не хватает перьев, чтобы выразить в словах то, что хотелось бы.

Мы не задумываемся над тем, что происходит с нами вне зависимости от наших желаний. Однако в летописи нашей расы, с которой я пока не знаком, бывали удивительные случаи, когда некоторые странные стрижи лишали себя крыльев и умирали.

Сегодня возле Кочующего утёса я встретил юную стрижиху по имени Аймель. Мы с ней разогнались почти до двухсот километров в час и взвились высоко за облака – первое знакомство теснее всего проходит на предельной скорости и высоте. Она рассказала мне, что накануне во сне соревновалась в скорости вертикального полёта с ласточкой.

– И я проиграла! Теперь я должна ей сто муравьиных яиц.

Аймель была неприкаянно расстроена, и я попытался утешить:

– Но ты хотя бы посмеялась над ней?

– Во сне конечно! Я высиживала яйца на скорости урагана и дразнилась, что она так не умеет.

Когда стрижи спят – разумеется, в полёте – они могут не только осознавать реальность, но и видеть её в текущем сне. Можно образно сказать, что мы спим с открытыми глазами.

– А что ласточка? – осведомился я.

– Пыталась отнекиваться и кичилась предсказанием этого самого урагана.

Мы с Аймель сделали несколько больших петель и затем нанизали на каждую по сотне маленьких. От полученного земного удовольствия я едва не выпал из гнезда во второй раз.

Во время игры я достаточно далеко улетел от Кочующего утёса и Хвойной тропы, над которой обычно сплю. Спать над Аленьким морем не люблю – от двойного отражения неба и моря кружится голова, поэтому приходится переворачиваться на спину. Однако многим северным стрижам такой сон придаёт больше мощности и даже, говорят, прочищает утренние мозги.

В поисках альтернативного места для ночёвки над ним я наткнулся на небольшую стаю стрижей, о чём-то яростно спорящую без употребления звуков. Громче всех верещал большой, но короткий стриж по имени Коч. После каждой тирады он изгибал крылья так, чтобы другие не могли это повторить.

– Коч говорит вам, стрижи: мы обречены!

Пять птиц попытались сделать движение Коча, но у них мало чего получилось. Я стал шестым, но пока решил не вмешиваться.

– Коч говорит вам, стрижи: мы обречены!

Он повторил это ещё несколько раз, затем закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Я сделал вид, что тоже уснул и аккуратно вытянул крайнего правого стрижа из стаи к себе в поток. Моего нового знакомого звали Брауни.

– На что мы обречены? – тихонько спросил я.

– На вечный полёт, – также тихонько ответил Брауни и сомкнул клюв.

– Какая глупость.

Я уже хотел улететь и продолжить поиски, тем более что количество ярких звёзд над головой очень располагало ко сну. Однако следующие слова Брауни застряли старым кузнечиком в моём горле.

– Коч научит нас приземляться.

– Зачем?! – ужаснулся я молча, но собеседник, конечно, всё почувствовал.

– Чтобы быть равными среди равных.

Мы, стрижи, ни капельки не завидовали другим расам – так же, как, например, утёс не завидует тем цветам, что пробиваются сквозь его густую толщу. Мы дразнимся, обижаемся, кичимся или гневаемся играючи – даже когда есть настоящие поводы для проявления этих чувств.

– Рассматривать неумение приземляться как то, что отделяет нас от других рас – смешно и грустно, – сказал я, выплюнув абстрактного кузнечика. – И тянуться к земле – нельзя. Это тебе каждый…

– Знаю, – перебил Брауни. – Однако Коч утверждает, что мы залетались.

В этот момент четверо из стаи заметили пропажу пятого и начали его кликать звуковыми волнами то одной, то другой длины.

«Это тоже самое, что утверждать, что мы, например, закушались или заспались» – подумал я более молча, чем можно было бы сказать.

– Нет, – почувствовал Брауни. – Почти все стрижи путают потребности с данностью. Так вот, Коч говорит, что потребности – следствие данности, один из аспектов которой и есть неумение приземляться. Но ему можно научиться, вернее, вспомнить… вспомнить, что есть другая данность.

– Полная чушь! – не выдержал я, обрушившись штопором вниз.

Мне надоел этот непонятный спор, и я покинул странную стаю. И пока я спал над Гремучим островом, что лежал в полутора километрах от пролетающей стаи Коча, то вспоминал вовсе не какую-то другую данность, а тех самых стрижей-калек, о которых слышал из летописи. Наверняка этот глупый Коч – один из их последователей, и всё его ложное учение преследует одну-единственную цель – стереть крылья об острые камни и умереть от неподвижности.

Счастье нашей расы – в её данности. Что за грустное слово – данность? Я, Юрген, назвал бы это бытиём. Таково бытиё стрижей – а любые попытки привнести в это бытиё парадигму чужого бытия – ласточек, деревьев или тюленей каких-нибудь – всегда оканчивались грехопадением.

Утром следующего дня я перестал думать обо всей этой чуши и ещё четыреста дней я не думал о ней. Пока случайно не встретил Аймель на краю Облачного пространства над островом Песка. Она двигалась очень медленно, заваливаясь на правое крыло, и я поначалу решил, что Аймель подверглась нападению хищной птицы из расы орлов. Захотев подлатать ей крыло, я приблизился, но Аймель неожиданно резко оттолкнула меня, создав встречный вихрь:

– Не смей касаться моего крыла!

– Что с тобой?!

Я не узнавал её, хотя стрижи, однажды познакомившись, никогда не теряют связи.

– Я учусь приземляться, – сказала стрижиха.

Перед глазами возникла моментальная картинка – маленькая стайка под руководством большого, но короткого стрижа.

– Коч?! – тревожно слетело с моего клюва.

– Ты его знаешь?!

Мы взвились под облака, вошли в восточный поток, и она мне всё рассказала – медленно и тонко.

Оказывается, раса стрижей проклята с самого начала мироздания. Мы не ведаем земли, и это – не обычное свойство стрижей вроде наличия клюва или инстинкта самопознания. И пока мы не научимся приземляться – быть нам иллюзорно высокодуховными, а по сути – несчастными, оторванными от того места, которое притягивает к себе атмосферу и которое не зря служит пристанищем для всех остальных птичьих рас. И главное условие для того, чтобы приземляться – это научиться останавливаться.

– Но что у тебя с крылом?

– Я пыталась останавливаться, цепляясь им за кроны деревьев, за шпили горных скал.

– Остановка значит смерть.

С каждым взглядом на Аймель, с каждой новой петлёй с ней я чувствовал, что стрижиха теряет нити жизненной страсти.

– Да, только образно. Не по-настоящему.

Аймель шла плавно, срезая остатки ветра с крыльев, и улыбалась. А я шёл в её хвосте и думал о том, что, однажды приземлившись, ещё ни один стриж не смог взлететь обратно – в жизнь.

– Зачем тогда калечить крылья? Зачем цепляться за скалы? Зачем, в конце концов, сталкиваться на лету – а такие случаи я тоже знал – и падать вниз без сознания и памяти?

Аймель, всё это уже было и никогда не приводило к новому… Стриж не может приземлиться, никогда. Природа обрекла нас на высиживание яиц друг у друга на спинах.

– Говоришь, природа обрекла? – усмехнулась Аймель.

Она больше не боялась меня. А я… почувствовал всю силу и мудрость древней как Кочующий утёс поговорки – «стрижи не плачут наперегонки».

Аймель сделала вокруг десяток петель, чтобы заметить первые росточки слезы в моём правом глазу. Передо мной медленно и тонко, упорно и с какой-то фатальной неизбежностью возникало лицо Коча – лицо, устремлённое вниз, туда, где земля.

Заглядываться на землю – величайший грех, так что ли сказано в летописи?

– Так кто нас обрёк? – повторила вопрос Аймель.

«Говорю вам, стрижи: мы обречены!» – ответил за меня чей-то глухой беззвучный голос.

Почему они повторяли это? Почему Коч повторял это много-много раз? Почему мне необходимо это понять, прежде чем… прежде чем лететь дальше?..

– Ты это поймёшь, Юрген. Однажды остановившись, ты больше не сможешь летать по-прежнему.

И стрижиха резко обрушилась в штопор, оставив после себя тысячи мелких воздушных вихрей.