Бочарова Галина

Она смотрела сквозь гладкое стекло на расстилающиеся перед ней крыши домов: бурые, серо-красные и аспидные, поросшие по водосточным желобам желтым или зеленым мхом. Сквозь туман бледные лучи фонарей бросали свой лимонный отсвет на извилистую линию улицы, петляющую под скученными навесами прижавшихся друг к другу, будто в поиске тепла домов. Только что прошел дождь, и морозная сырость поднялась в стылый воздух, поблескивая жемчужиной пылью, рассеянной в винном бархате сумерек.

Она всегда приходила сюда одна. Ровно в один и тот же час в одно и то же место. Он покашлял, пытаясь привлечь ее внимание, и даже шаркнул ногой. Она повернула свою голову ровно на две трети, причем ожерелье на груди вспыхнуло ярким и фальшивым блеском – он знал, что все драгоценности, которые она носила не настоящие.

– Да? – глубокий бархатный голос. Немного недоумевающий, но дружелюбный взгляд.

– Простите мне мою дерзость, но я должен присесть. Мне дурно. Вы позволите? – рука выдвинула стул раньше, чем она кивнула, соглашаясь. – Что вы пьете? Я бы не отказался от бокала сухого мартини.

Она нахмурилась. Складки желтой атласной перчатки, натянутой на руку, замерцали амальгамой света и тьмы, более глубокой и многогранной, чем та, которую тщились разогнать фонари на улице.

– Я не уверена, что это хорошая идея….

– Полно вам. Ведь я могу выпить и воды…

– И следует. Вам две минуты назад было плохо. Забыли?

– О нет, – он внимательно ее разглядывал. Тонкие ключицы, выпирающие под кашемировым платьем, чей вырез целомудрен ровно настолько, чтобы создать интерес, но не удовлетворить его полностью, обозначали сухой абрис плеча, которое сейчас нервно подрагивало. Его дрожь передавалась кисти, спрятанной в перчатке, так что атлас то и дело менял угол отражения лучей, отчего искусственный свет опалесцировал на ее руке холодным лимонным сиянием. Он прижмурился.

– Мне действительно плохо, – сказал он с чувством, почти по настоящему, так что она испугалась и…поверила. А он вспомнил давно забытое лето, когда воздух был сух и пропитан пылью, и они решили уехать из города хотя бы ненадолго. Тогда он нашел то замечательное место, где высокие серо-зеленые холмы венчались плоскими скалистыми выступами и спускались к морю серыми, иногда бурыми обрывами, к поблескивающим на свету узким песчаным пляжам… Тогда у нее не было этих фальшивых драгоценностей на груди и в ушах, тогда она вообще ничего не носила, кроме тесной полоски ткани на бедрах…

– Я должна… – она в смятении копалась в сумке, когда под руку попался зеленый стикер с какой-то надписью на нем. С минуту ее каменное лицо ничего не выражало, затем ошеломленная, она спрятала стикер обратно в сумку и как-то беспомощно улыбнулась.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Меня?

– Пожалуй, Мария, – предложил он.

Она медленно задумчиво кивнула.

– А чем вы занимаетесь, Мария?

И снова ошеломленное выражение у нее на лице.

– Да, впрочем, неважно. Я вот почту развожу. Я – почтальон.

– Господи! Неужели кто-то еще пишет письма? – улыбнулась она снисходительно. – Я полагала, что современные средства связи давно вытеснили старомодную привычку пользоваться ручкой и бумагой.

– По большей части так оно и есть. Но существуют еще газеты, журналы, страховые и акционерные сообщества, которым нужно вовремя подвезти их подписку и деловую корреспонденцию.

– Да, столько возни с этими бумагами. Мне кажется, что я… - она приложила салфетку к углу холодных глянцевых губ, хотя там ничего не было, и закончила фразу неуверенно, с оглядкой на каждое произнесенное слово: – Я могла бы работать секретаршей. Да, я определенно работаю в офисе.

– Тогда вы лучше меня знаете, как досаждает административная работа. Ненавижу заполнять бланки.

– Я тоже, – она радостно улыбнулась, довольная, что затронута близкая ей тема, и она так удачно может поддержать разговор.

– Однако, о работе скучно говорить. Что вам нравится в жизни, Мария? Полагаю, я могу обращаться к вам на ты?

– Конечно, – подтвердила она, даже не слушая. В ее руке сам собой оказался очередной стикер. На этот раз красный. Она пробежала по нему глазами и, пожав плечами, разорвала. Остатки бумаги бросила на блюдечко с чашкой недопитого кофе.

– Мне нравится снег. И зима.

– Вот как? – он старался сохранять невозмутимость. – У тебя летний тип. Тебе идет быть окруженной теплыми вещами, такими, к примеру, как песчаные пляжи и море, и высокие серо-зеленые холмы, которые кажутся пятнистыми от заливающего их сверху солнечного света. Помнишь?

Хмурая складка прорезала ее лоб, собирая кожу меж бровей в холмы морщин, а на вершину одного из них выехала крошечная багровеющая родинка.

– Нет. И вообще мне пора, – она резко отодвинула стул, так что он проехался по голому паркету, неприятно скрежетнув, и какая-то пара за соседним столиком обернулась на них.

– Я тебя провожу, – немедленно вскочил он. – Где ты живешь?

И снова легкое недоумение у нее на лице.

– Записка, которую ты порвала. Кажется, там был нацарапан какой-то адрес….

– Думаешь, я записываю свой собственный адрес на салфетках, чтобы его не забыть? – в запальчивости вскричала она, и серьги в ее ушах вспыхнули злобным блеском. – Конечно, я знаю, где живу. Не знаю только, насколько могу доверять незнакомцу, чтобы показывать ему дорогу до дому.

– Но мы же взрослые люди, - спокойно заметил он. – Чего ты боишься?

– Ладно, – этот разговор уже начал ее утомлять. И досадливое внимание мужчины тоже.

Нежная серая пряжа изморози, висящая в воздухе, как легкий туман, вдруг превратилась в мелкий сухой дождь, когда они вышли наружу. Он сек лицо, словно песок, и пока они добежали до припаркованной в отдалении машины, ее скулы превратились в две замерзшие плоские льдины с развернувшимися на них циановыми лепестками огня. Дворники заработали, сметая со стекла ледяные брызги, свет дальних фар превратил тьму в жемчужную дрожащую сеть, и машина устремилась вперед, по адресу, начертанному на разорванной салфетке.

Он ничего не спрашивал. Она тоже молчала. Просто сидела, прислонившись виском к дверце, и отпотевшая от дыхания поверхность медленно покрывалась густыми серыми пятнами. Ворот приподнятого мехового пальто щекотал ей ухо, висок скрывал пепельно-серый локон, выбившийся из высокой прически, туго перехваченной серебряным гребнем.

Когда он подрулил к дому – это был частный сектор, и подъездная аллея находилась в хорошем состоянии – она вышла из машины, ни слова не говоря. Затем обошла автомобиль и склонилась над окном, которое он приоткрыл, ровно настолько, чтобы слышать ее голос, но не промокнуть.

– Спасибо. Может, еще увидимся.

– Непременно, - ответил он шепотом, наблюдая, как высокая стройная фигура пересекла двор и скрылась в недрах большого темного дома. Через минуту на кухне вспыхнул яркий электрический свет. Тогда он завел мотор, обогнул торец дома и подъехал к гаражу. Ворота послушно поднялись, повинуясь сигналу брелка со встроенным в него чипом управления, и он загнал автомобиль под железную крышу, гудящую под ударами капель. Немного посидел, слушая шелест дождя, затем опустил руку в карман и извлек из него обручальное кольцо. Круг желтого металла был сильно потерт от частого снимания и с некоторых пор свободно болтался на безымянном пальце. Что ж, было бы странно, если бы он не похудел. Вот уже семнадцать лет подряд его жена Мария живет одним днем. Каждые 24 часа ее память стирается, и она теряет самые важные воспоминания. Она навечно застряла в 1994 году, после того как попала в ужасную автокатастрофу, и часть ее мозга пострадала от кровоизлияния. «Необычная форма эпилепсии, вызвавшая нарушение когнитивных функций, – пояснили ему в больнице. – Случай неслыханный в медицинской практике. Мы можем пронаблюдать вашу жену, но не даем никаких гарантий. Однако, не отчаивайтесь, наука не стоит на месте. Может быть завтра….»

Да. Может быть, завтра. Он вышел из машины и побрел к дому по садовой дорожке, невидяще глядя на налипшие, на ботинки черные листья. Уже к полночи мокрые мостовые превратятся в ледяной паркет, а значит, завтра он не пустит Марию в кафе. Может быть, покажет ей семейный альбом, и снимки их детей пробудят в ее памяти хоть какой-то намек на узнавание… Да, может быть завтра…