Останина Анна

Прежде мир был другим: люди жили в согласии со своими мертвыми, принимали от них помощь, покурив гашиша. Но дело, конечно, не только в гашише. Еще в записных книжках немецкого ученого Ирре, найденных мной около пяти лет назад, говорилось о вырождении человека. Ирре сделал эти записи в конце пятидесятых, после визита на Тибет, где беседовал с мудрецами, рассказывающими о Шамбале и тайном знании.

Ко мне его записи попали совершенно случайно. Дочь Ирре организовала прямо во дворе дома торги. Там можно было за гроши получить отменный клавесин или же старинные часы с маятником. Я завладел четырьмя тетрадями Ирре в кожаных переплетах, написанных от руки.

Местами дневниковые записи о путешествии в Мустанге читались легко. Там, где Ирре описывал природу или кочующие стада киангов, например. Но в других случаях не представлялось возможным прочитать совсем ничего. Я разыскал адрес дочери Ирре и попытался узнать, известно ли ей, что за язык использовал Ирре для журнала. В ответ от нее пришло вежливое письмо, в котором она призывала меня не искать тайных смыслов там, где их нет и быть не могло: по ее словам, отец много лет страдал болезнью Альцгеймера, записи же успокаивали его.

Ответ не удовлетворил меня, я был уверен, что за бесмысленным на первый взгляд набором букв, скрывается некий текст, который Ирре пожелал оставить зашифрованным. Вооружившись десятком энциклопедий, я попробовал расшифровать записи при помощи кое-каких наблюдений. Книги навели меня на мысль о шахматной доске. Человек, от природы наделенный острым умом, любитель приключений, ученый зашифровал высказывания, разложив слова сначала по белым, а потом по черным клеткам.

Обрадованный открытием, я принялся за чтение дневников. Увы, познание, которое давало человеку возможность входить в контакт и даже получать помощь из потустороннего мира, Ирре назвал для современного человека утерянным. Его личные поиски не привели к успеху: в шестидесятые иностранцам запретили въезжать на территорию Мустанга, Ирре вынужден был уехать в Германию. Последние записи были сделаны уже после отъезда и не содержали какой-либо ценной информации, разве что описание семейных дел, покупок, взросления двух дочерей, пометки были скупыми, суховатыми. Шифр Ирре больше нигде в дальнейшем не использовал.

К этому времени я совсем перестал жить плотскими радостями, постепенно отказавшись от обильной еды и общения с женщинами. Я стал реже бывать вне дома, и, в конце концов, вышел по объявлению в сети на человека, который стал доставать мне курительные смеси и пейот. Чтобы незаметно получить пластиковый пакетик со смесью, всего-то и нужно было, что добежать до торгового ряда и там, под прикрытием железнолистового киоска, сунуть в руку черному маленькому афганцу свернутую купюру. Из пейота я заваривал чай, после которого в течение трех-четырех часов мог медитировать, сознательно покидать свое тело и переноситься в другие места. Шамбала с ее духами поглотила меня.

***

Спустя некоторое время после моих первых опытов с пейотом, в январе, я оказался приглашенным на свадьбу некогда близкого мне друга. Мы всю жизнь прожили в соседних квартирах. Приглашение Дима принес сам, в темноте коридора с недоверием всматривался в мое лицо, не узнавая:

-Ну ты и сдал. Ты хоть что-то ешь?.. Смотри, эти дела тебя до добра не доведут, я сам пробовал, когда помоложе был. От них только крышу сносит.

Я к тому моменту мог ничего не есть по нескольку дней подряд, тело мое усохло, живот впал, но я этому был даже рад. Ведь таким образом я поборол тягу к плотскому, к циклическому, от которого старался быть как можно дальше. Людская суета также перестала волновать меня, и от приглашения я уже собрался отказаться, когда Дима сказал:

-Помнишь Соньку, этого большеглазого исусика, над которой всем классом смеялись? Моя невеста.

Соню я помнил хорошо. Прозванная «исусиком» за великое терпение, среди сверстниц она считалась дурнушкой – полная, как ватрушка, с круглым лунным лицом, бледно-серыми флегматичными глазами. Сам Димка, и я вместе с ним, не то, чтобы травили ее, но неуместные шутки, а то и совсем неприличные истории рассказывали. Соня зажимала ладонями уши, визжала, а мы отнимали ее руки, и кричали ей в ухо, и наслаждались наливающимся красным цветом лицом и выступающими в серых глазах мелкими слезками.

Соню я не видел со школы, пути наши давно разошлись. Но на торжество прийти согласился.

На свадьбе все Сонины родные плакали. Гостям со стороны мужа (среди которых был и я, сосед и некогда товарищ по школьной парте) объясняли: это от радости. Сама Соня сидела как на чужом празднике. И поздравительные речи, и подарки, и нескончаемые поцелуи – словно бы были не для нее. Меня она то ли не узнала, то ли не заметила, - руки не подала и не улыбнулась.

Под свадебным платьем уже не скрыть было надутый живот. Соня, точно свадебная генеральша, сидела за своим одиноким пышным столом – пить ей было нельзя, разве что сок, от которого слипался рот, танцевать она тоже не танцевала - засмеют. Дима отплясывал с прежними подружками, хватал кого-то за голые руки и груди, а она только всматривалась близоруко в ту сторону и ковыряла салат.

Нисколько она не изменилась, решил я, хмельной, бродя по улицам той же ночью, такая же и осталась. Те же неуверенные руки, которые некуда положить, те же морщинки над верхней губой, боязливо приподнятой. И даже казалось, что Димка вот-вот подбежит к ней, подопрет к стенке и начнет выкрикивать грязные, неприличные шутки, а Соня – плакать. А потом молчать.

После свадьбы Дима привел Соню к себе домой – у них с мамой была двухкомнатная квартира, а у Сонькиных родичей детей мал мала меньше в коммуналке. Я помогал молодоженам передвигать мебель, Соню решено было разместить на кушетке за бумажной шторкой. Она не знала куда приткнуть свой чемоданчик с одеждой – прислонила его к стенке, а сама села рядом на табурет, живая картина. Вышел Дима, засмеялся:

-Ты чего, как сирота, тут присела? Раскладывайся, обживайся, тебе тут хозяйкой быть.

Но хозяйка в доме уже была. С Марьей Васильевной, мамой Димы, с самого начала для них обеих вышло неловко – как снег на голову упала Соня со своим пузом. Свекровка попрекала за живот, за то, что ленивая – полов не моет, белье не гладит. На кухне тоже свои порядки были – Марья Васильевна не советовалась, помощи не просила, но вечерами жаловалась сыну на невестку, опять, мол, целый день просидела сложа руки.

Соне хотелось поговорить с мужем, но не знала, как к нему подступиться. Она замолкала, не нашедши слов, а я засыпал.

Когда Марья Петровна попала в больницу с камнями в почках, Соня бегала к ней с авоськами, парила-жарила куриные котлетки, компот яблочный, свежим ранетом пахло еще на самом входе в подъезд, у двери. Я однажды зашел ее проведать, занести какие-то книжки, фильмы, которые у меня пылились без надобности, но Соне было это неинтересно, зато вот поговорить она любила, только редко возможность выпадала.

Про себя Соня почти ничего не говорила, но у нее и так все было на виду: дни были пустыми, ничем не занятыми, за исключением посещений Марьи Васильевны, и Соня, подумав, купила себе в магазине несколько полушерстяных мотков и спицы. Быстро научилась вязать, и спустя некоторое время, когда мы случайно, уже хвастала передо мной шапочками и жилетиками для маленького. Обещала связать и мне шарф на зиму, и обещание сдержала. Даря шарф, толстый, кривой, смущалась и только ручкой махала на «спасибо». Тихая добрая Соня не привыкла к похвале или благодарности, поэтому и отворачивалась.

Я стал замечать, что меня как магнитом тянет уже не просто к стенке – узнать, что говорят, но и постучать к ней, попить вместе чая с малиновым вареньем, послушать Сонины простоватые рассуждения о жизни.

Вернувшись раз от Сони, уже в десятом часу, я повалился на диван, даже не сняв ботинок. В тот день у меня раскалывалась голова, то ли от плохого гашиша, то ли от моего настоящего образа жизни. Во сне мне привиделся фриц. Он сидел на краешке моего кресла и из жестяной кружки, которой у меня никогда не было, пил водку. Руки у него были дубленые, красноватые, а больше и рассматривать нечего было, фриц как фриц.

-Дрыхнешь? – спросил он, отставляя кружку, - ладно, не так уж и поздно сейчас. Что смотришь? Не узнал?

Я готов был поклясться, что видел его в первый раз, но он только убеждал меня, что мы встречались, и уже не единожды.

- Мучает тебя эта баба. Я тебе свою историю расскажу. В тридцать девятом прошли мы по Польше. Хорошо так прошли, камня на камне не оставили. У меня любимая забава была – бросать детей из окон. Откинул одеяльце, схватил младенца за ногу – и к окну. Польки в крик. В одну такую влюбился. Белье она стирала у нас в отряде... стала сниться. А ведь знаю, что не ляжет со мной, дрянь, с детоубийцей-то, понимаешь? По глазам вижу, понимаешь. Водка еще есть?

-Там, в холодильнике, - отозвался я, - и не легла бы никогда, и правильно бы сделала. С тобой, желтомордым, и не заснешь рядом.

-Ладно-ладно, разошелся, - добродушно сказал фриц, - ты вот плеваться огнем сейчас будешь, а вот легла она.

-Врешь!

-Век воли не видать, - фыркнул громко, - пришел к ней, постучался, отрапортовался, мол, люблю больше жизни, будьте моей. А коль не будете, от переизбытка чувств я всех младенцев в городе из окон повыкидываю.

-Скотина, - сквозь зубы промычал я.

-Она самая, - радостно сказал фриц, - так вот, легла. Только вот не было уже в ней для меня этой загадки, этой изюминки, что ли. Быстро разонравилась. Ну, приходил я к ней еще пару-тройку раз, больше из упрямства, я-де тебе покажу. Быстро я о ней забыл. И знаешь что? Что было бы, если бы не легла? Думаешь, кинулся бы рвать и метать? Детей из окон выбрасывать? Так вот, не кинулся бы. Поугрожать ей хотелось, она и испугалась, дурочка. Глаза у нее синие-синие, как озера... но холодные. Ко мне.

-Тут ты чего расселся? Убирайся из квартиры и к водке моей не смей прикасаться!

-Так, больше от скуки. Я к чему веду – баба эта, она тебя внутри выест, а ты к ней со спины зайди. На слабом месте сыграй, не промажешь. Испробовано.

Во сне я потянулся за тяжелым кожаным тапком, запустить в него, но фриц и сам уже пропал, растворился.

Срок, поставленный доктором, Соня переходила, но чувствовала себя хорошо, с аппетитом ела, много спала и видела цветные сны. На УЗИ ей сказали, что будет мальчик.

Однажды ночью Соня проснулась, поворочалась немного, а потом стала стонать, негромко так, но я лежал за стенкой, все слышал. Проснулся и Дима, Сонин муж, тоже все понял. О том, что случилось в роддоме, рассказал он позже.

Родила Соня легко, не без боли, но не выматывающей, а правильной, хорошей боли. Доктора странно молчали, и ребенка Соне на живот не положили, хотя должны были. Что-то было не так, Соня стала спрашивать:

-Что? Что?

Ребенка унесли. И только утром врачи сообщили сначала отцу, а потом и самой Соне, что их сын родился без обеих ручек.

***

Соню я увидел только спустя два месяца, столкнулись случайно во дворе.

-А вы что к нам не заходите? – спросила она, хотя ответ у всех знакомых был один и тот же, его никто не произносил вслух, но Соня и так понимала, дурочкой-то она никогда не была.

-Я занят немножко был, - солгал я. – Но обязательно зайду, только вот надо закончить кое-какие переводы, сроки поджимают. Как всегда, отложил все на последние дни.

За переводы я мог бы неплохо получать, но деньги перестали меня волновать. Незачем было мучиться, незачем работать. Только очутившись на мели, я принимался брать заказы.

Хотя бывать я перестал, но и без того знал, что происходит за стенкой. Безрукого мальчика назвали Арсением, кричал он ничуть не хуже других грудничков его возраста. Дима пропадал на работе, уходил рано, возвращался очень поздно, частенько пьяный. Ребенка он по имени не называл, говорил только «он»: «он спать хочет» или «он мокрый, наверное» - и, видно, и на руки его не брал, заботилась о сыне одна Соня. Она пела ему колыбельные, наговаривала что-то бессмысленное и милое и почти каждый день плакала. Жить со свекровью, выписавшейся из больницы, стало совсем невозможно. Доводила она Соню своими упреками, язвительными замечаниями, не стесняясь невестки, мол, у них в роду уродств не было. И если раньше Дима хоть как-то старался прекращать ссоры, то теперь не вмешивался, молчал.

Когда стыд и вина моя перед Соней стали совсем невыносимыми, я купил ей чернослива в шоколаде, а младенцу погремушку, и пошел в гости. Соня моему приходу очень обрадовалась, принялась рассказывать про Арсения, как он кушает, как спит, - ведь никто не спрашивал, а рассказать хотелось. От чувств у нее даже испарина на лбу выступила, а Соня ее не замечала, стала звать посмотреть на малыша. От этой испарины на лбу и Сониного наивного радостного взгляда я и так бы отказаться не смог, а она все равно держала меня за руку крепко, словно боясь, что я уйду. Подвела к кроватке, вытащила Арсения, - он на вид был совсем обычный младенец, потому как в пеленках.

-А на прогулку я ему это надеваю, - и показала белую вязаную муфту, а на ней – два вязаных крылышка, - это я ему вместо ручек связала.

Уже на пороге спросил я ее, что она собирается дальше делать, намеревается ли пойти работать или учиться. Испуганными глазами посмотрела на меня Соня:

-Да как же я его оставлю? Ручек-то у него нет.

В голове у меня созрела замечательнейшая идея, которую я и озвучил: Соня могла бы, как и я, заниматься переводами, для этого и из дома не обязательно выходить, получил письмо по электронной почте – отправил.

-У нас и компьютера-то нет... И языков иностранных я не знаю, - стала Соня отказываться, а я – ее убеждать. Арсений будет расти, и везде за ним глаз да глаз нужен будет. В обычный садик его не отдашь, в школу – тоже. А вот слышала ли Соня, что в Германии или в Израиле, например, безрукому человеку могут поставить полноценный протез?

Только вот это очень дорого, но если сидеть сложа руки, ничего не делать, никак Арсению не помочь.

-Ну так что же делать? – спросила Соня. – Платить за уроки мне все равно нечем.

-И не надо платить, Соня, - заверил я, - я с тобой за так буду заниматься. Заходи ко мне завтра после обеда, сразу и начнем.

Немецким мы стали заниматься два раза в неделю, Соня за уроки платить-не платила, но с пустыми руками никогда не приходила. Всегда у нее были то пироги, то печенье, которое оставляла она на столе, а тарелки я ей потом заносил. Комнату я всегда перед ее приходом прибирал и проветривал, в кои-то времена у меня стало немного чище. Занятия шли беспокойно – то плакал Арсений, то Соня жаловалась на головную боль, на усталость, не могла заниматься, и тогда просила меня побольше рассказать про протезы. Идея сделать Арсению новые ручки, только механические, ей очень понравилась. Чтобы ей угодить, я стал специально находить и читать материалы и статьи по теме, рассказывал про особенности протезов, модели, этапы подготовки к операции. Соня слушала, как дети слушают сказки, верила безоговорочно всему, что я говорил. Подхватывалась, убегала к себе, прижимая к груди драгоценный сверток, ради которого готова была на все.

Потом про наши встречи узнал Дима, скорее всего, рассказала Марья Васильевна, стучал кулаком в дверь, пока я не открыл.

-Ты к Соньке больше не лезь, - пригрозил он, - узнаю, что она еще ходит к тебе, квартиру подожгу. Ты все равно нарик, тебе не поверит никто, скажут, сам себя и спалил.

-А тебе она зачем? – спросил я. – Ты же не любишь ее, по бабам таскаешься, все вокруг говорят. И сына по имени не назвал ни разу. Боишься, что ли?

-Не твоя собачье дело, - прошипел он, - увижу – прибью, понял ты? Да она к тебе и сама не подойдет больше. Я ей сказал, что ребенка в детский дом отдам.

-Да ты ее спроси, мы немецким занимались, - начал я, но Дима перебил:

-По-хе-ру. Похеру мне. Сиди дальше пыхай, растаман вонючий.

Два дня после этого я ждал. Не звонка в дверь, а хоть записки от нее, но ждал зря. Нет, не придет больше Соня, и мне дверь не откроет, побоится. От Димки все стерпит, лишь бы не трогал Арсения. Не зря же ее прозвали исусиком.

Под диваном лежал пакет с твердыми прессованными шариками черно-зеленого цвета. Один я достал, как всегда все приготовил, на этот случай у меня припасена была и бутылка с дыркой. Через бутылку принялся вдыхать дым.

Голова слегка кружилась, тело становилось легковеснее.

Скоро я смог выскользнуть из него и некоторое время парил под потолком квартиры, а потом медленно проплыл сквозь стену, отделяющую меня от квартиры, где жила Соня с мужем. У них резко пахло тушеной капустой, запаха этого я не переносил, а в теперешнем состоянии он казался еще сильнее, чем обычно.

Ни самой Сони, ни Димы в комнате не было, только в кроватке возле ширмы спал запеленатый Арсений. Личико у него уже слегка разгладилось, кожа побелела. Осторожно, чтобы не разбудить его неловким движением, я достал его из кроватки, взял на руки, одной рукой придерживал, а другой потянулся к окну и потянул вниз шпингалет. Рама поддалась без усилий, легкий ветерок прорвался в комнату, разбудил Арсения. Он открыл свои мутноватые глазки, и последняя тень сомнения покинула меня.

Я подбросил Арсения в воздух как будто бы это было воздушное перышко. Сначала его потянуло вниз, мотнуло в одну сторону, в другую, а потом заработали мягкие вязаные крылышки на спине, затрепетали легко, и он полетел. Мягко оттолкнувшись от подоконника, я устремился вслед за ним.

Высоко среди облаков, едва различимая, виднелась Шамбала с ее высокими белыми башнями за каменной стеной, где бродили по улицам сладкоголосые гетеры, купцы раздавали женщинам дорогие шелковые отрезы на платья, а мудрые правители дремали в своих покоях после обеда, потому что знали, что справедливый суд свершится и без них.