Киселев Александр

Это было ее первым словом. Сосредоточенно пописала на пол, вздрогнула в знак завершения, развела руки и удивленно сказала: «Вота!» То есть вот какая история получилась. Раскидает игрушки, разобьет чашку, распатронит мамину косметичку – все так же изумленно, искренне дивясь непредсказуемости мира, она пела-выдыхала: «Вота!» Если, придя домой, родителей встречало «Вота!», то за ним могло стоять все что угодно: незнакомая многодетная кошка в стиральной машине, скатерть с дырой посередине (увидела пончо у подружки), вырванная с мясом розетка, сюр на обоях. «Вота!» было гимном прекрасной и удивительной жизни, законы которой действуют помимо воли человека, и потому результаты его деятельности ну абсолютно не соответствуют первоначальному, благородному и высокому замыслу. Такой богатой и причудливой была коннотация этого, в сущности, ничтожного междометия.

Отец дразнил дочку Вотой, и это прозвище в нашем тесном, почти семейном гарнизонном кругу надолго заменило имя. Тем более что «вота», со временем превратившись в «вот», так и осталось ее реакцией на все удивительное, неожиданное, грустное, обидное, радостное… «Ты где летала? Все дети уже оделись, а ты, как всегда, последняя. Эт-то что?! Ты зачем книжку испортила?». – «Во-от», - и ладошки по привычке делали защитное движение вверх и вперед. Но семеро козлят уже были спасены. А волк изолирован от общества и отсиживал свое в кулачке Воты.

По заданию психолога дети рисовали картинку на тему «Моя семья». Рисовали маму, папу, себя, брата или сестричку, а в довесок дом, собаку, кошку, машину…

- Вота, а почему у тебя только один человечек нарисован? Кто это?

- Муж. Я за него поженилась.

- А почему у него одна нога?

- Чтобы он не убежал.

- Ну ладно. А ты где?

- …

- Наверно, в магазин пошла? Или с ребенком гулять? Может, обед готовишь?

- Не готовлю.

- Тогда где?

- Я… я везде. Вот.

- Так. А вот это что вокруг накаля… нарисовано?

- Облака. Они красивые.

Действительно, руки Воты были вечно измазаны краской, и она, презирая условности, с каким-то непонятным упорством рисовала пальцами разноцветные облака.

Я не знаю, была Вота умной или нет. Училась она неважно, даже девчоночье трудолюбие не спасало ее от троек. Начинала отвечать довольно уверенно и складно, в какой-то момент останавливалась и обреченно произносила: «Во-от». С письменными справлялась лучше, но ее, как выражалась наша Русалка (учительница русского и литературы по имени Алла Владимировна) постоянно «заносило». И продолжала рисовать облака – на столе, в тетрадках, на асфальте во дворе.

Мы учились в одном классе. Дружили? Наверно, дружили. А как еще, если мы жили в одном доме, в одном и том же странном мире, где в наличии только два поколения – родители и дети, если командир дивизии казался нам глубоким стариком (ему не было и пятидесяти), если дедушки и бабушки появлялись в нашем закрытом городке редко и ненадолго. А человек с бородой навсегда остался для меня отклонением от нормы: борода вызывала беспричинный страх, именно за бороду поплатился Леонардо да Винчи, автопортрет которого был тайком выдран мной в детстве из энциклопедии и уничтожен. И никогда уже я не смогу привыкнуть к грязи на улицах и в подъезде, к мату, к непонятному времяисчислению, где 6 часов означает и шесть, и шесть пятьдесят две, и «ой, я забыла». И странным местом притяжения оставался старый огромный локатор, давно не работавший, но почему-то не демонтированный, это ухо вселенной, под которым все казалось иным, наполненным каким-то таинственным небесным напряжением.

Под этим локатором мы с Вотой встречали рассвет после выпускного. Просто шли домой и вспомнили о бутылке шампанского, зарытой неподалеку на последнем звонке.

- А если мы из горлышка по очереди пьем, это мы как будто целуемся, да? Какие вирусы? Нет у меня никаких вирусов. У меня вообще никого нет. Вот. Вот ты умный, да? А я знаю. Ты умный. Вот если ты умный, ты скажи, у меня ноги красивые? Вот. И еще у меня глаза красивые. А лицо? Не ври. Лицо у меня глупое, я знаю. У меня еще только волосы хорошие. Это ты меня напоил. Теперь терпи, слушай мои глупости. Ну, это все равно. А хочешь, я тебя всю жизнь любить буду? Как эта… помнишь, мы читали в 10-м классе? Во-от! Ага, она. Хочешь? А ты захоти, и я буду. Все равно ты на мне не женишься. Тебе умненькая нужна, страшненькая. Ты даже забыть про меня можешь. А я издалека на тебя смотреть буду. Поцелуй меня. Вот…

Начались студенческие годы, когда пытаешься застолбить все участки жизни, когда впервые понимаешь, что молодость все-таки когда-то пройдет и надо успеть найти себя, – и о Воте я не то что забыл, но вспоминал ее редко, потому что ее отца и моего перевели почти сразу после нашего выпуска в разные точки. Встречал ее в сетях, она поступила в медицинское училище, потом увидел ее фотографию с мужем и ребенком, потом ее страничка перестала обновляться, а у меня как раз завертелся роман с будущей женой, потом диплом, потом армия, рождение ребенка, аспирантура, защита…

Она прислала фотографию со старшим сыном и близняшками – мальчиком и девочкой. «Вот. Это мы. Не забыл?».

-Ты где, Вота?

- Здесь. У родителей. Папу сюда перевели. Ты не знал? А ты можешь? Ой, здорово! А тебе не попадет?

- Во - от. Старая, да? Ну ладно, ври, мне нравится. Дети дома. Нет, это родителей квартира. А я за кольцевой, в области. В Зеленом Бору, знаешь? Отправила малышей с отцом гулять, а сама сюда. Старший здесь в Суворовском учится. Вот тебе позвонила. Опять врешь, это я соскучилась. Муж нет, не работает. В аварию попал, давно уже, ступню отрезали. А я в больнице. Еще к старушкам хожу, помогаю, уколы там, капельница… Я хорошо живу, ты не думай. Ой, ты это помнишь? Рисую. Дурочка, да? Вот. Отвезешь? Здорово как! А то у меня ночное сегодня.

В нужном месте мы оказались в ненужное время. Я остановился у подъезда, чуть не задев зареванных близняшек.

- Мама! Папа не хочет домой идти! Он спать лег!

Около лавочки шло совместное заседание совета ветеранов и женсовета подъезда №3. Не входящие в советы участвовали в дебатах, находясь на балконах. Приговор был единодушный: эта кукушка нет чтобы за детьми смотреть, как хабалка какая поехала хвостом крутить неизвестно с кем, а что мужик выпил, так ему отдых тоже нужен, инвалид поди, намаялся тоже с малыми за весь-то день… Жертва хабалки лежала на лавочке и фиалками не благоухала.

- Во-от… Ой…

Я кое-как поставил тело на ноги и поволок в подъезд и в лифт. Здесь он проснулся и произнес монолог, из которого подлежат публикации две фразы: «Ты кто?» и «Ты думаешь, она да? Хрен тебе! Бревно бревном! А я мужик!» Достигнув дивана, Шехерезада прекратила дозволенные речи.

- Во-от… Стыдно как. Прости, это я виновата. Да во всем. Он хороший, это просто… Ой!

Было слышно, что печень хорошего не справилась с возложенным на нее грузом ответственности.

- Ты, иди, хорошо? Я справлюсь. Не хватало еще, чтобы ты. Уходи, пожалуйста, уходи, а то я плакать буду. Вот.

Вернувшись, я позвонил Воте. Она не отвечала. Не ответила на следующий день, и потом, и потом. И потом я уже не звонил. Это потом было долгим.

Она позвонила сама. После работы я приехал в клинику. Не в ту, где она работала.

Она полулежала на кровати в смешной шапочке, в длинной белой мужской рубашке.

- Во-от, - она расстегнула пуговицу и показала правую грудь. – Вот. Ты меня жалеешь, да? Здорово, что ты меня жалеешь. Ты, наверно, меня немножко любишь все-таки. Опять врешь. А мне все равно приятно. Все хорошо и совсем не страшно, это я от химии такая, захотелось тебя увидеть, это от химии. Страшная, да? Одни глаза остались. А зато они красивые, да? А ноги? Смотри, даже целлюлита нет. А волосы тоже отрастут, еще лучше. Слушай, а давай мы шампанского выпьем? Мне теперь все можно. Ты завтра приедешь, и мы выпьем, как тогда? Правда? Что ты так смотришь? Ври, ври, это я тебя люблю. Не смотри на меня так, мне правда хорошо. Ведь я не одна. Да нет, в палате я одна. Я не одна, потому что… никто не один. Опять я глупости говорю. Слушай, вот альбом, возьми с собой, выброси по дороге, а то мне перед сестричками стыдно. Взрослая баба, скажут, а чирикает как ребенок. Только не смотри. Ты вон какой стал, смеяться будешь. Ну, иди. Я к окну подойду. Нет, не трудно. Ты же на меня посмотришь? Вот.

Она стояла у окна, улыбалась и рисовала пальцем какие-то буквы. Или облака, издалека не видно. Я изобразил руками «Пш-ш!» - мы завтра выпьем шампанского за ее здоровье, она улыбалась и кивала, потом прижала ладони к щекам и высунула язык.

Легко и сладко я спал в эту ночь. Легко и удачно прошли лекции, уже по дороге застал меня легкий и бодрый короткий дождь – и лужи с лопающимися пузырями, подсвеченными солнцем, напоминали шампанское.

Я вошел в палату. Она была пуста. Кровать застелена, и не ней аккуратно сложены вещи Воты.

Она поднималась по длинной лестнице, и ей было не трудно, с каждым шагом все легче, и в большой белый зал она вошла девочкой с испачканными краской ладошками. И стены и пол были увешаны и застелены ее рисунками, ее облаками – кучевыми, перистыми, ледяными, легкими, прозрачными, грозовыми, причудливыми, летящими, плывущими, застывшими. «Во-от». И еще кто-то вошел в этот зал, и света стало так много, будто на каждом рисунке засияло солнце, а облака - красками, для которых так много и так мало слов. И кто-то взял Воту на руки и прижал ее к себе крепко-крепко.

«Я – везде! Вот».