Гамсахурдия Георгий

Хочу быть охотником на берегу Великих озер.
Хочу трех жен и семь дочерей. И может быть, еще и сына.
Просыпаться утром и думать, как добыть пищу, и засыпать, проводив хмельных друзей.
Хочу ясного неба и теплой зимы.
Хочу богатого урожая осенью и народившейся скотины весной...

Но в жизни случается то — что должно случиться.

Я рано женился. Моя первая жена оказалась бесплодной. Четыре года спустя я вернул ее в отчий дом. Она не взяла с собой ничего — даже приданого. Вскоре я продал нажитое и отнес ей деньги. Она пересчитала и, смеясь, швырнула мне их в лицо.
Но родители ее оказались разумней...

Свою семью почти не помню.
В памяти лишь осталось — смеющиеся родители и я, вдруг начавший рыдать. Они успокаивают, перебивая друг друга. Но я не могу остановиться. В тот миг я понял — что когда-нибудь их не станет.

Жаль, что не могло быть так, так хотелось.

Отец был солдатом. Многие до сих пор с почтением вспоминают и Его, и мою Мать.
Говорят, их свадьбу играли под оглушительное стрекотание цикад...
Потом началась война.
А она начинается всегда неожиданно. И память о войне долга — искалеченными солдатами с протянутыми ладонями, молодыми вдовами, безотцовщиной и надеждой о пропавших без вести. Кто выжил, тот и победил. И награда им другая уже ни к чему. Всего получено сполна. Больше, чем сполна.

Побеждают вместе.
Проигрываешь один.

И я остался один. И таких, как я, было много. И на всех в этой жизни места не хватало...

А в мое семнадцатилетие трехглазые вернулись опять. Под песни одних, мы жарили и ели других. Вкус чем-то напоминал фисташки. Красные треугольники были везде. Их было столько, что... Птицы, объевшись, не могли подняться в небо, черепахи и ящерицы ползать, а у каждой рыбы цикада была во рту — жадность не позволяла выплюнуть, а внутрь уже не лезла... Насекомые с большой орех пекана горланили и спаривались — песочная струя их жизни истощалась. Надо было успеть. Семнадцать лет личинкой в земле за один безумный год.

Это была, пожалуй, моя самая странная и долгая жизнь.

... Рано утром я спешу на работу. После работы с последним колоколом вечерни я закрываю дверь, поправляю шляпу, останавливаюсь на мгновение, вспоминая, не забыл ли что-нибудь и... Этот путь заучен наизусть. Мне нравится наступать на оставленный вчера след. И чтоб не путаться, утром на работу я иду другой дорогой — но тоже след в след.
Живу на другом конце города.
До центральной площади — тысяча девятьсот пять шагов.
Там какая-то женщина вывернула себя наизнанку. Жуткое зрелище.
Кого-то вырвало. Ему, видимо, и вытереться нечем...
Останки не уберут. И сгнить не успеют. Животные съедят.
Глазами встретился. И не могу их теперь вспомнить. А дыхание перехватило. Может, стоило крикнуть ей....

Сколько всего стоило - но я не сделал.

Народ собирается. И бродячие собаки. Несколько минут - мостовая вылизана
Я не стал останавливаться — еще шестьдесят семь шагов.
У торговых рядов старательно, фальшиво и невпопад поет юноша. Даю ему денег.
Он слышал себя, но в глазах — безысходность, отрешенность, отчаяние... поражение и надежда.
И он поет.
Поет — как может.

Девушка с зелеными глазами. Продает кружева.
Запах магнолии.
В прошлый раз Она сказала: "Посмотрите, какая красота". Я растерялся и не смог Ей ответить...
Остановился.
— Показать что-нибудь?
Так разглядывать неприлично. Но не отпускает Ее взгляд. Не отпускает этот запах.
Я сделаю шаг.
А потом еще.
Шестьсот двадцать восемь шагов.

Набережная.
У воды женщина говорит что-то на ухо мальчику и поворачивает лицом к океану. Малыш вопит.
— Сильней... Что есть силы.
Крик разрывает воздух.

Пятьсот двадцать четыре шага вправо от брошенного дома - улица ресторанов. Зазывалам не интересен. Примелькался. Здесь и без меня полно народу. Дурманящий запах пищи проникает в желудок и отключает мозг. А летящие со всех сторон звуки и создают жуткую какофонию, но отрезвляют.

Тысяча двести шагов в гору. Узкие улочки старого города.
Включают фонари.
Еще двадцать шагов — у старого платана открывается потрясающий вид на океан.
И город.
Мерцает, как млечный путь.
Вечером уже холодает, и кое-где топят камин. Дым стрелами пронзает небо.
Подкравшись, нежно обволакивает знакомый запах. Повернусь, и надо будет что-нибудь сказать...
— Кажется, мы знакомы.
— Да. Я каждый раз не решаюсь купить у Вас кружева.
— Их моя мама вяжет. Я люблю сюда приходить после работы.
Смотрю на Нее, не отрываясь. И, кажется, не дышу. Я потерялся в этих глазах.
— До завтра, — смущенно говорит Она и, улыбаясь: — Может, завтра решитесь.
Смотрю Ей вслед, уносящей с собой запах магнолии.

Семьсот шагов ровно.
Перед городской тюрьмой готовят к утру казнь.
Люди с тараканами в голове приносят беды и несчастья. Им рубят головы и ищут там насекомых. И не находят. Когда это началось, уже никто не помнит. После очередной смерти живым лучше не становится. Но становится страшней.
Если преступником оказывается девственница — ее не убивают. Нельзя. Поэтому — сперва насилуют и только потом лишают жизни. Родителям приходит подробный счет, заполненный на гербовой розовой бумаге. Это до казни... Не оплативших ждет та же участь.

Еще восемьсот шагов — и будет мой дом. Открою дверь, переоденусь в домашнюю одежду и сяду на веранде.
Светлячками город играет в сумерках.
До утра так и продремлю, укутавшись размеренным дыханием океана.

... Сделаю шаг на зыбкую белизну. Солнце бьет в затылок. Огромная тень на облаках. Я на вершине. А внизу, под ними, пасмурно и мрачно. Мое отражение наводит ужас. Набожные старушки непрерывно крестятся. Тычут в сторону горы, обмотанной туманом. И чудовищем на небе пугают детей. Засветло ложусь и затемно встаю — успеть подставить спину первым лучам... Я создаю легенду, которая проживет века...
Этот сон мне снится почти каждый день.

Утренняя дорога менее интересна. Здороваюсь с дворниками. С горы идти быстрее.
Бьют барабаны — кого-то казнят. Слаженно бьют. Обхожу стороной.

День пролетает стрелой. И колокол вечерни.
Площадь.
Торговые ряды. Сегодня юноша поет веселей — дела, видимо, идут.
Кружева. Никого нет. И не приходили сегодня.
Набережная. Рыжий фотограф с медвежонком — уставшие сидят и смотрят на закат солнца.
Истошный крик ребенка меня догоняет у городской тюрьмы. Поздновато они пришли пугать океан.
Ускоряю шаг.
Я дома.
Бокал красного вина.
На веранде.
Прежде чем выпить, раскручиваю вино в бокале.

В эту жизнь меня не спросили, когда приходил, и не спросят, когда надо будет уйти.

... отец целует меня. Я притворяюсь спящим. А он, боясь разбудить, поправляет волосы, едва касаясь моего лба.
Я хочу увидеть этот сон. Почувствовать его дыхание.

У каждого наступает день, когда хочется вернуться назад и там остаться.

Сегодня штормит.
На небе полная страсти луна.
Обниму и заставлю Ее стонать... и шептать мне на ухо.

Я хочу, чтоб в моем доме был запах магнолии.
Я хочу, чтоб в моем доме была Она.

Бегу к океану.
На берегу.
Я ору. Ору, раскинув руки. Ору, что есть сил.
Душа вырывается, взлетает и обнимает луну.
Домой — а она вернется к утру.

Уже у старого платана. Океан успокоился.
Услышав знакомый запах, Я обернулся и увидел еще не старую, но седую женщину с зелеными глазами. Она сжимала в руках розовую гербовую бумагу и направлялась в сторону тюрьмы.

... Мне удалось проспать всего несколько часов — очнулся я от холода.
Вышел во двор.
В тот день перестали петь птицы, и пошел снег. Я протянул руку. Снежинка вздрогнула и растеклась по ладони. Холодает. Я по колено в снегу. Они больше не тают.
И не кончается снегопад.

И я начал вспоминать будущее.

На венчании было много гостей. Почти весь город.
Мы вышли из церкви, и в небо взмыли тысячи белых голубей. Этот подарок сделал нам сослуживец и ближайший друг моего отца.
— Сынок, я обещал, что в этот день буду рядом, — сказал он.
Я обнял, и у меня вырвалось: "Спасибо, отец". Я не мог представить, что мои слова так его растрогают.
Застолье было долгим. Но мы не остались — и наш медовый месяц провели на Великих озерах. Где я сам добывал пищу, а моя избранница готовила еду. Она оказалась неплохой наездницей, и мы целыми днями на лошадях открывали ранее не виданные уголки нашей красивой страны.
Вечерами у костра я каждый раз признавался ей в любви и предлагал руку и сердце. А она, смеясь, говорила, что подумает...

В отведенное Богом время у нас родился зеленоглазый мальчик. Глаза, конечно, были мамины, но в остальном он был похож на меня. Она даже говорила, что пахнет — как я. Оказывается, Я тоже как-то пах.

... Мой сын разбегается, прыгает и отрывается от земли. Он летит. Это полет. Мимолетный, но полет. И однажды, оторвавшись, он полетит. Я в детстве делал так же, но не смог. А он сможет. Обязательно полетит.

Спешить домой — есть ли большее счастье для мужчины. И не торопиться — большее горе?!

Я не спешу — Я бегу. Я лечу. Я... Я обнимаю их и просто таю.
— Мне кажется, что у нас будет еще один ребенок, — говорит Она, почему-то стесняясь. — Девочка.
Вечерами Она сидит на веранде и смотрит, как заходит солнце.
Потеряв непокорное девичье обаяние, Она не приобрела магию женщины. Но я этого не замечаю, и передо мной все та же, пленящая юной наивностью, жизнерадостная фея.
— Видишь, какая красота? И ребенок видит это моими глазами. Она будет очень красивой, потому что я смотрю на это чудо каждый вечер. — Она говорит так убежденно... Хотя разве у нас могли быть некрасивые дети.

Дети растут — родители старятся.
И мы старились. Жизнь — самая быстрая на земле птица.
Но каждое утро я приносил ей полевые цветы, и каждый вечер признавался в своих чувствах. А на рассвете я писал на облаке "Люблю", а она делала вид, что не смотрит на небо.
Седую голову так же кружил запах магнолии, а зеленые глаза забирали рассудок и делали из меня глупого и рассеянного мальчишку.

... Снежным дождем мое сокровенное превращается в подножную грязь.
Когда-нибудь это станет чистой небесной водой. А сейчас — серая слякоть.
Душа кружится и не хочет возвращаться.

У каждого есть то, в чем он не хочет признаться — даже себе.

Кончилось будущее.

На тюремной площади я нашел бездыханное тело.
Я закрыл ей глаза, а снег — саваном город.
На гербовой бумаге было две подписи...

Казнь отложили. Городской глава не пришел. Его жена в то утро получила проколотую желтой розой мошонку мужа. Вечером такой же подарок получила вторая половина судьи.
Горожане вышли на улицы с криками: "Разрубим кастратам головы!".

Когда мы вместе — мы толпа. И это страшно.

Начальник тюрьмы оказался смышленым. Он объявил, что выпускает всех, кого держит по доносу.
Перед тюремными воротами собралось много людей.
Я должен был Ей рассказать про Ее мать.
Площадь опустела. Но я Ее так и не дождался.

Горожане узнали, кому были обязаны освобождением. И избрали меня городским главой. Я был плохим правителем. Но делал, все что мог. За цветы и письма влюбленных доплачивала казна. Почтальоны разносили алые конверты, в которых люди признавались друг другу в любви. А у городской Ратуши всегда стоят для желающих свежие цветы... Ну что я могу еще сделать?

Гужевой конь, сбросивший груз до последней песчинки, Пегасом не взлетит. И всего одна лишняя пылинка превратит его в бесполезное, измотанное животное.

Я так Ее и не нашел.
И не женился.
Иногда я прихожу к старому платану смотреть на океан. И пытаюсь вспомнить запах магнолии.
... повернуться и сказать: "Зачем же ждать завтрашнего дня — я решусь сейчас".......

В жизни всегда что-то бывает впервые. И что-то уже никогда не случится.

Я уже глубокий старик. И чувствую миг, когда запрягу в колесницу свою боль и разочарования и двинусь в последний путь. В попутчики никто не попросится.
А последний удар моего сердца остановит время.
И время повернет вспять.
Замелькают года секундами.
Придет оно к началу начал.
И расстелится полем.
Не сосчитать там будет дорог.
И будут для меня они открыты.
Открыты.......
Все.
Кроме одной.