Лопотецкий Юрий

«Багряное солнце медленно садилось за горизонт. Чайки рвали душу пронзительными криками. Пенистые гребни лениво катились к берегу. День умирал, но завтра случится новый. Случится, если я напишу, как это будет…»

— Послушай, почему ты не можешь писать, как все? Почему ты не можешь просто выполнить задание? Почему ты обязательно должен… выделиться? Почему?
— Потому что я гений.
— Что?

Лунцу показалось, что он ослышался. Если бы эту чушь сказал тот, нахальный, который возле скелета, было бы понятно: куражится. Или вот эта, смазливая, третья от окна, — тоже ясно: у нас стрижка «Пикси» по варианту «Я не проснулась», и мы желаем привлечь самцов у шкафа с заспиртованными уродами. Даже правдолюб, облокотившийся о сейф с реактивами — был бы понятен и предсказуем: он режет правду-матку, разнимает спорщиков, вешает бирки и выводит на чистую воду. Но правдолюб в этой нелепой ситуации сказал бы не за себя, а навесил очередной ярлык на кого-то другого. Но этот…

Как решился этот? Размазня, забитый, тщедушный задохлик в маечке «Fatum».

— Прости, не расслышал!
— Я — гений, и мне нельзя… — еле слышно промямлил мальчишка.
— «Он гений, и ему нельзя!» — провозгласил Лунц, эффектным ораторским жестом выбросив ладонь в направлении Задохлика. Ладонь, как бы случайно, указала на его потрёпанные кеды. — А позвольте, молодой человек, узнать, чего такого Вам нельзя, и, собственно, почему?
— Я… — насупился мальчишка, — мне… если когда…
— «Я, мне, если когда»!
— Понимаете… мои слова… ну… когда на бумаге… то начинают…
— Понимаю! Твои слова «ну-когда-на-бумаге-то-начинают»! И что?
— Дайте ему сказать! Не давите… — подал голос Правдолюб. Подал робко, но убедительно. Он почти проглотил окончание этого самого «не давите», но всё же оно прозвучало.

Странно… В интонациях Правдолюба не обнаруживалось ни вызова, ни скрытого подвоха. Напротив: звучало подчёркнутое уважение к преподавателю, и искреннее желание разобраться в ситуации. И ещё…

И было что-то ещё…

На секунду Лунц растерялся, едва не утратив управление группой. Группа… как бы это сформулировать? Группа… слитно молчала.

Группа слитно молчала, и Лунц внезапно понял, что они монолитно едины, и монолитно-уважительно относятся к Задохлику, невзирая на его неказистую внешность, нелепую одежонку, невнятную речь и полное странностей идиотическое поведение.

Видимо, что-то Лунц упустил… Вроде бы они его, тёртого, сорокалетнего мужчину… почти уважали. Но не принимали: ни блистательный юмор, ни эффектное остроумие, ни другие трюки — «возглавить и повести за собой» не помогли. А вот Задохлика похоже ценили. Лунц это почувствовал. Именно теперь и почувствовал. А ещё он почувствовал, что его язвительность по отношению к Задохлику неуместна. И даже опасна… Потому что в данный момент он, Лунц, стоял перед единым хищным организмом, готовым нападать…

Только теперь он обнаружил, что уже несколько минут, на протяжении которых разбирали сочинение Задохлика, никто, как прежде, не смеялся его, Лунца, искромётным шуткам. Даже не улыбались.

Лунц испытующе посмотрел на Правдолюба. Добавил во взгляд металла. Правдолюб не дрогнул. Перевёл взгляд на Нахального, который возле скелета. Нахальный смотрел спокойно. Подчёркнуто-уважительно. Но без раболепия. Смазливая? Смазливая не обнаруживала даже тени ехидства, вызова, или сексуальности. Взгляд, полускрытый косой чёлкой, кроток, но несгибаем. Даже колени ног, против обыкновения, целомудренно сведены. И ждёт. Ждет решения по делу Задохлика. Даже она?

Странно… Что-то с этим Гением не так… Даже Умник (в кои-то веки!) выглянул из-за глобуса, за которым привычно скрывался от инициативы. Самцы? Самцы уставились не на Смазливую, а на него, Лунца. Злобно. Только «Фас!» скажи. Дьявол… На него смотрела не группа: его изучал изготовившийся к прыжку хищник.

***

— Ну хорошо, давайте разбираться, — сдался Лунц, и Хищник, выдохнув, распался на множество пушистых медвежат. Умник ясным солнышком скрылся за глобусом, Самцы с заспиртованными уродами переключились на аппетитные колени Смазливой, которые Правдолюб уже заканчивал оформлять ярлыком «Похоть».

Выдержав паузу, Лунц продолжил:

— Давайте разбираться. Что сказал по этому поводу Эйхенбаум?
— А что сказал по этому поводу Эйхенбаум? — осторожно съязвил Нахальный.
— А вот мы у нашего гения и спросим, что сказал по этому поводу Эйхенбаум. Итак, какие черты новеллы, в наиболее чистом, «незамутнённом» виде выделял Эйхенбаум?
— В наиболее чистом? — робко переспросил Задохлик.
— В наиболее чистом! — позитивно улыбаясь, подбодрил Лунц.
— Ну… краткость…
— Ещё?
— … острый сюжет…
— Можно мне? Можно мне? — нетерпеливо трясла рукой Отличница.
— Излагай! — милостиво позволил Лунц.
— Эйхенбаум выделял следующие черты новеллы в наиболее чистом, «незамутнённом» виде: краткость, острый сюжет, нейтральный стиль изложения, отсутствие психологизма, неожиданная развязка.
— Спасибо, всё верно. Итак, где у тебя острый сюжет?
— Понимаете, я… Мне нельзя острый… Будет плохо…
— Неужели? И что будет плохо, если не секрет?
— Не «что плохо», а «кому плохо», — прошептал Задохлик.
— Ты… что? Угрожать? Мне?
— Да прислушайтесь же к человеку! — проклюнулся Правдолюб. — Вам же ясно говорят, что лучше его сочинение не трогать. Острый сюжет почти всегда предполагает конфликт, негатив. А ему позволено писать только светлые, добрые вещи.
— Кем позволено?
— Кем, кем… — осёкся Правдолюб. — Ну не подпадает эта вещь под классификацию новеллы! И что? Хотите, я сделаю две новеллы — за себя, и за него?
— Да что здесь, чёрт вас дери, происходит? Условия вздумали диктовать? Мне?
— Простите, но… отчего мы так любим навешивать ярлыки? — включился в разговор Философ.— Отчего на всё должна быть какая-то… классификация? Жизнь богаче и разнообразнее литературы, зачем нам рамки и границы? И потом, кто сказал, что Эйхенбаум это действительно говорил? Лично Вы это видели?
— Вот именно! Я вчера всего Эйхенбаума перерыл, но что-то не нашёл! — после очередной «правды-матки» неугомонного Правдолюба повисла тягостная, на грани скандала, пауза.

Проклятье! Что в этом Задохлике такого, если разрозненная группа — опять на глазах собирается в единый, хищный организм? В зверя, готового атаковать?

— Так, закончили дискуссии! Завтра представишь новый вариант. С острым сюжетом. На этом занятие закончено. Все!

***

«Багряное солнце медленно садилось за горизонт. Чайки рвали душу пронзительными криками. Черкая стремительными крыльями пенистые гребни, они словно подписывали приговор. Да, смертный приговор! Ибо Смерть уже отметилась жестоким крылом на спокойной глади его безмятежной жизни. Медицина бессильна… Быть может, это его последний закат. Четверть часа назад Лунц узнал, что жить оставалось не более месяца…»

— Ну вот, уже лучше. Остроты сюжету мы добавили. Конечно, крайне невежливо, молодой человек, назначать в литературные герои — руководителя семинара, но коли уж Вы — гений, — Лунц не преминул обозначить язвительный акцент, — возможно через Вас войду в историю и я, Ваш скромный учитель.
— Да я… — промямлил Гений.
— Ладно. Шутки в сторону. Я, безусловно, польщён, но фамилию персонажа заменишь.
— Я… не имею права… — прошептал Гений.
— Что? Что ты сказал? — взвился Лунц.
— Вы что, не догоняете, как это опасно? — истерично вклинилась Смазливая, нынче сменившая «Пикси» на «Ирокез».
— Он сказал, что в литературе, как и в медицине, на себе не показывают! — выкрикнул Нахальный из-за скелета.
— Тем более — на друзьях, — веско добавил Правдолюб. — Остаётесь Вы…
— Чего это вдруг? — съязвил Лунц.
— Мысль материальна, вот «чего»! — подключился к дискуссии Философ. Вы знаете, что такое энергоинформационное поле?
— Конечно!
— Да ладно! Этого никто толком не знает. Только щёки надувают, да ярлыки навешивают. Это… Это та ещё чертовщина… Оно нас слушает. И запоминает. Лучше не связываться. Мало ли что как пойдёт. И чем закончится.
— Точно! — поддакнул Правдолюб. Не буди лиха, пока оно тихо!
— Это ты удачно пословицу ввернул! — оперативно отреагировал Лунц, пытаясь лестью расчленить нарождающегося Хищника. — Смотрите, ребята, какой молодец! Непременно используй это в сочинении!
— Он использует, обязательно использует, — угрожающе пообещал Нахальный, поигрывая скелетом. Скелет лукаво прикрывал кистями пустые глазницы, словно его смущало происходящее. — Только давайте не будем уходить от темы. Жизнь — сложнее и коварнее глупых правил, и лично у меня нет никакого желания искать на свою… Короче, у Вас есть принципиальные возражения против погоняла «Лунц»?

Обескураженный, Лунц смотрел на группу семинаристов. Группы не было. На него убийственным, немигающим взглядом уставился Хищник. Хищник, готовый к прыжку.

— Нет… — пролепетал Лунц.

***

Неловко прихрамывая, Лунц потерянно брёл вдоль прибоя. Он любил это место. И почти ежегодно приезжал проводить литературные семинары. А что? Кто бы отказался совместить небольшую «халтурку» с отдыхом на побережье? Директор центра — свой в доску. Солёный морской воздух, экзотическая природа, комфортабельный номер, непыльная работа. Что ещё человеку надо?

Но в этот приезд всё пошло не так. Вроде бы и ребята неплохие, и погода задалась. Но что-то… давило и давило душу. Мутная, неясная тревога поселилась в сердце уже с первого занятия. Он, всегда безупречно владеющий аудиторией, умеющий легко и непринуждённо её подчинить, постоянно ловил себя на мысли, что не властен… Странно… Не властен над чем?

А тут, ещё вчера, разболелась пятка. Хирург лишь плечами пожал: «Умрёшь скоро, до рассвета не дотянешь». Затем кивнул в окно с видом на море, где зловеще, в полнеба, кроваво пылало заходящее светило, и добавил: «Приглядись, быть может, это твой последний закат». Шутник. Интересно, врачи всегда так шутят, когда не знают, как лечить? Надо директору сказать, а то совсем персонал распустился. Верно этот Гений писал: «Медицина бессильна». Ха! Медицина действительно бессильна. К утру болела уже вся стопа. А они всё шутят.

Багряное солнце медленно садилось за горизонт, и Лунц, не дождавшись финального луча, горестно похромал в номер. Поднимаясь от пляжа, он обнаружил, что теперь, помимо стопы, болит ещё и колено.

***

— Опять ты всё напутал. Что сказал по этому поводу Эйхенбаум?
— Ну… он говорил, что в незамутнённом виде бывает острый сюжет…
— Бред! Ты гонишь отсебятину! Повтори точную формулировку! Как я вам диктовал? Что в конспекте?
— Эйхенбаум выделял следующие черты новеллы в наиболее незамутненном…
— «В наиболее чистом, «незамутнённом»»! Сначала!
— Эйхенбаум выделял следующие черты новеллы в наиболее чистом, «незамутнённом» виде: лаконичность, заострённый сюжет…
— Какая «лаконичность»? Кто даст точную формулировку?
— Эйхенбаум выделял следующие черты новеллы в наиболее чистом, «незамутнённом» виде: краткость, острый сюжет, нейтральный стиль изложения, отсутствие психологизма, неожиданная развязка, — бодро отрапортовала Отличница.
— Вот именно! «Отсутствие психологизма»! А у тебя что?
— А у меня что? — еле слышно пробормотал Задохлик.
— А у тебя Лунц три четверти текста занимается самобичеванием! К чему эти нравственные терзания по поводу подвернувшейся в пансионате халтурки? Что за бред: «Все заработанные непосильным преподавательским трудом деньги он хотел отдать детям»? Или вот: «В нём жило два неведомых существа, которые разрывали душу: одно нашёптывало: «Обогащайся», второе терзало: «Отдай! Отдай! Или заболеешь!»». А это: «Раздвоение личности Лунца, умирающего в страшных конву…» м-м-м… Впрочем, неважно. Сие, молодой человек, есть бред сивой кобылы! И, что самое возмутительное — это самое «Отдай! Отдай!» идёт рефреном через весь бездарный текст! Научил на свою голову.

Лунц подумал немного, глядя на пламенеющий закат, и бросил:

— Занятие закончено! — и, опираясь на трость, поплёлся в номер. Болела уже вся нога: от кончиков пальцев до бедра.

***

— Послушайте, батенька, ведь Вы — образованный человек! Вы-то уж должны понимать, что сочинение двоечника, пусть даже записавшегося на литературный кружок…
— На семинар!
— …на семинар, не может влиять на здоровье преподавателя. Это… мракобесие какое-то! — психотерапевт в сердцах задёрнул штору. Однако багряный закат над морем кроваво сочился даже сквозь плотную материю.
— Отчего же теперь у меня болит не только правая нога, но и позвоночник, челюсть, а также пятка левой? Причём в точности, как описал в своём опусе этот гадёныш? И потом, мне всё время хочется раздать заработанные непосильным преподавательским трудом деньги!
— Кому?
— Детям! Обездоленным детям Родины!
— Эк Вас… плющит! — присвистнул психотерапевт.
— Вы знаете, во мне как будто сидят двое. Один нашёптывает: «Обогащайся», а второй наоборот требует: «Отдай! Отдай!». Прямо криком кричит. Скажите, это всё энергоинформационное поле?
— Вот что, милейший. Никакого поля нет. По крайней мере, наукой не доказано. Это обыкновенное внушение. Думайте о приятном. Больше гуляйте, не обращая внимания на боли. И всё пройдёт.

***

— Ну вот, уже почти хорошо. Остаётся последний штрих, определяющий основное отличие новеллы от других жанров.
— Какой? — спросил Хищник.
— А на это, дети, вы ответите сами. Итак, что сказал по этому поводу Эйхенбаум?
— Эйхенбаум выделял следующие черты новеллы в наиболее чистом, «незамутнённом» виде: краткость, острый сюжет, нейтральный стиль изложения, отсутствие психологизма, неожиданная развязка, — лениво подсказал Хищник.
— Вот именно! «Неожиданная развязка»! К следующему занятию готовим неожиданную развязку!
— А оно тебе надо? — осклабился Хищник, поигрывая хвостом.

***

«Багряное солнце медленно садилось за горизонт. Чайки рвали душу пронзительными криками. Они словно подписывали смертный приговор. Но нет! Медицина сказала своё веское слово! И боль, и смерть — отступили! И будут, будут ещё закаты!

Вдруг одна из чаек стремительно ринулась на Лунца. Что это было? Инстинкт отравленной экологией птицы? Или нечто иное? Неведомо… Лунцу было не до того. Отбиваясь, он пытался защитить глаза…»

— Ну что, господа хорошие! Похоже, сообща мы справились. У нас не только неожиданный финал, но и полное совпадение с классическим определением новеллы. Поздравляю!

***

Багряное солнце медленно садилось за горизонт. Чайки рвали душу пронзительными криками. Они словно подписывали смертный приговор. «Чёрт, — подумал Лунц, — всё в точности, как в ублюдочной новелле этого подонка». Ему, бывалому, разумному человеку, было непонятно, как он, опытный и волевой, «повёлся» на глупый розыгрыш сопливых семинаристов. Буквально после трёх сеансов психотерапии боли отступили. Скрюченный прежде, он временами уже мог обходиться без костылей. На душе полегчало, забрезжила надежда. А йодистый, солоноватый бриз весьма этому способствовал.

Вдруг одна из чаек стремительно ринулась на Лунца. Бросив костыли, он попытался защитить глаза. Но обезумевшая птица гвоздила плоть сквозь пальцы. Пошатнулся. Тотчас налетела стая. Клевали, рвали послушное мясо. Отбиваться не было сил. Упал. Адская боль пронзила глаз. Крики птиц заглушил звериный вопль, вырвавшийся из груди. Последней мыслью затухающего сознания было дикое по своей сути откровение: то, что осталось от пальцев, защищавших глаза, чем-то неуловимо напоминало кисти экспоната, за которым по обыкновению прятался Нахальный.