Она не думала о плохом, когда грызла яблоко и смотрела на небо. Если бы думала, то не задрала бы так высоко голову и не подавилась бы. Яблоко отрезало ее от всего мира и, главное, от воздуха.
Леля била себя кулачком по груди, думала, что надо кашлять, но чтобы закашляться, надо было и вздохнуть.
— Глянь, какая-то девка лежит. Не наша, — два пацана, бежавшие по тропинке, остановились.
— Ты, она дохлая вроде, — сказал неуверенно Алеха и склонился над девушкой, — глаза-то открыты.
Юрка глянул на нее через плечо старшего брата и быстро отошел в сторону:
— Да нет, пьяная, наверно.
— Ссышь, когда страшно? — подначил его Алеха.
— Ага, счас прям, — обиделся брат.
— Чо делать-то будем?
Налетевший порыв ветра затрепал челку незнакомки, от чего Юрке стало еще больше не по себе:
— Айда домой, мамка ждет... Проспится, сама, куда надо, дойдет.
— А мож, ей плохо? Стой тут, а я Петровича крикну. Или боишься?
— Еще чего? — Юрка поднял прутик и стал сбивать головки одуванчиков.
Петрович наслаждался одиночеством и вечерней зорькой. Рыболовные снасти он давно свернул и, сидя на своем раскладном стульчике, любовался на белый теплоход, застывший у пристани на противоположном берегу.
— Петро-о-о-ови-и-и-ич! — пространство разрезал пронзительный голос Алехи, и его вихрастая башка показалась из-за пригорка.
— Чо орешь? – Петрович, расстроенный прерванной тишиной, стал собирать пожитки.
— Там девка лежит! Кажись, мертвая. — Алеха прерывисто дышал. — Ты чо, Петрович, до ночи будешь свои уды собирать? Говорю же, девчонка лежит на берегу.
— А Юрка где? — Петрович как будто не слышал, или не хотел слышать новость.
— Где-где? Там остался, — Алеха махнул рукой, показывая направление, и тут же закричал, — Юрка-а-а! Ты где-е-е?
— Да тута я, — Юрка уже бежал с пригорка, прихрамывая и иногда подпрыгивая на одной ноге. — Об корягу споткнулся. Больно-о-о!
— Ну, чо? Не очнулась? — Алеха с надеждой смотрел на брата.
— Не-а, лежит и в небо смотрит. Я чо-то все же забоялся, удрал оттуда.
Начинали стремительно спускаться сумерки. Теплоход протрубил два раза и стал отчаливать от пристани. В мгновение зажглись фонари и фонарики по бортам и мачтам, заиграла музыка, и корабль, важно утюжа стальную поверхность реки, набирал ход.
Петрович светил фонариком в лицо Лели. Алеха с Юркой стояли рядом и дрожали то ли от страха, то ли от возбуждения. Его и самого потряхивало — девочка не подавала признаков жизни. По-всему, надо было идти в деревню за помощью.
Под корявой яблоней за столом сидели Маруся и Люба. Сегодня у них был праздник — к ним, двум тетушкам-близняшкам, приехала племянница из самой Москвы.
— Куда пропала? Поздно ведь, — Маруся поднялась со стула и включила тусклую лампочку, которая в яблочной листве теперь напоминала волшебный фрукт. — Пироги остыли, и Доньку уже пора доить. Пойду, а то оборется.
Корова Донька замычала где-то в глубине двора, и Маруся заковыляла в густую темноту.
— Марусь, пойду я все-таки поищу ее, — обычно невозмутимая Люба поспешно встала из-за стола, — что-то мне не по себе.
— Ну, поищи. Только заругает она тебя, видела же, какая самостоятельная стала. Да и куда здесь деться-то? — голос Маруси растворился в темноте.
Алеха, Юрка, Петрович и Серёнька-мент бродили по берегу уже около часа. Свет от фонариков зайчиками прыгал по земле.
— Мож, вам привиделось? — бубнил Серёнька. — У нас сроду таких не было. Какая хоть она?
— Ты какой-то бестолковый! Я тебе сто раз уже сказал — беленькая такая, волосы стриженные, в шортах синих и майке с олимпиадой, — Юрка чуть не плакал.
— Юрец, ты как с властью разговариваешь? Счас, вот, посажу тебя на пятнадцать суток, быстро переучишься, — лениво сказал Серенька.
— Тоже мне — власть, — пробурчал Алеха. — Как на моем велике кататься, так друган, а как фуражку наденешь, так власть.
— Еще ты мне поговори! — Серёнька остановился. — Все, устал я. Темно. Завтра придем. Петрович, а ты чо молчишь?
— Было бы что сказать, сказал бы. Сам не знаю, куда делась. Вот — пригорок, вот — мое место прикормленное. Влево от него шагов двести — и нет никого.
— Так, может, она спала?
— Я уж теперь и сам не знаю, — Петрович зажмурился и загородился рукой от луча фонаря, направленного Серенькой ему в лицо. — Надо было все же людЯм сказать. Вместе бы скорее нашли.
— Панику сеять? Еще чего! Все, пошли, завтра найдем. Если померла, так и будет здесь лежать, а нет, так домой уйдет, — сказал Серёнька и решительным шагом направился в сторону деревни.
— А нам чо же мамке сказать? — заныли мальчишки.
— Делов-то, получите пару затрещин и не надо ничего говорить.
Люба вернулась скоро, заглянула в сарай, там Маруся уже подоила Доньку и переливала через марлю молоко в эмалированное ведро.
— Нашла? — спросила она сестру.
— Иди, разговор есть, — Люба направилась в дом.
— Свят-свят-свят! — из Марусиных глаз слезы лились ручьем. — И что? И как? Боже ж ты мой! Что делать, Люба? Горе-то какое! Павел нас растерзает! Кто ж ее? Тут никогда не было такого!
Люба стояла, прислонившись к стене, и молчала.
— Чего молчишь? Павел нас на ремни порежет, ты же знаешь его.
— Не порежет, — Люба перевела дух и почти шепотом сказала, — мы ее похороним. Лелю никто не видел в деревне. Скажем, не приехала.
— Как не видел? А соседи?
— Какие соседи, Маруся? Семиугловы в район уехали к детям, Петрович вечно на речке, Серёнька наездами, а Зайчихины пацаны на пасеке отцу помогают, возвращаются к ночи ближе. Леля пришла с автобусной трассы пешком под утро и весь день спала. Сама знаешь. И ушла задним двором к речке. Кто ее видел? Да никто.
— А Тонька приходила? Спрашивала, чего это мы пироги затеяли? Ты помнишь, что ей сказала? Что гостей ждем.
— Ну, так ждем. А они и не приехали.
Серёнька чуть свет облазил весь берег, но покойницу так и не нашел. Не поленился, дошел до Петровича, стукнул в ставень.
— Чего надо? — спросил тот из створки.
— Нету вашей русалки, — хмыкнул участковый, — уплыла, наверное.
— Ну, и ладно, — и зашлепал обратно к кровати.
Алеха с Юркой мчались на пасеку к отцу. Проспали малость с вчерашними событиями.
— Слышь, Алех, куда ж она все ж делась?
— А я почем знаю?
— Не привиделась же? Мы же вместе были, и Петрович.
— Смотри, не сболтни кому.
— А чо такого-то? — Юрка даже приостановился.
— Засмеют, скажут, Зайчата совсем с ума сошли, покойники им мерещатся.
— Могут, — Юрка рванул вперед и крикнул брату, — слабо догнать?
Маруся сидела у окошка, вторую ночь она переживала страшное событие. Как жить с этим? Что говорить брату?
Заскрипела кровать. Люба ворочалась и что-то бормотала — то ли молилась, то ли разговаривала сама с собой.
— Не спишь, что ли?
— Сплю, и ты ложись.
— И как только тебе спится? — всхлипнула Маруся и вышла в сени.
Остановилась у чуланчика, отдернула занавеску, нащупала бутылку, понюхала — вот он, керосин. Открыла пробку и плеснула на занавеску, на порог, на дверь. Чиркнула спичкой. Занавеска весело задымила, сворачиваясь в смешной серпантин.
— Чего-то пожаром пахнет, — услышала голос Любы.
— А и пожар, — сказала Маруся.
— Ну, и правильно, ну, и, слава Богу. Иди ко мне, сестра.
|
