Кобяков Валентин

Сначала я легонько и мягко оттолкнулся от пружинистого пола в спортзале и плавно и вязко, как заснятый рапидом, взмыл так, что баскетбольное кольцо увидел сверху и, на мгновение зависнув, также тягуче опустился на желтый пол.

Мы, тринадцать... стариков, стариканов, чего уж там! от сорока пяти до много больше, как оглашенные носились от щита к щиту, изредка попадая мячом в кольцо, — трудно и безуспешно пытались вернуть себя в шуструю юность.

Моего воспарения никто из бодрячков, скрипевших кроссовками о пол, не заметил, что меня почему-то ничуть не удивило. И я снова, чуть сильнее лягнув податливый настил площадки, стал столбиком подниматься выше и выше, завис у самого потолка, обратил внимание на то, что мои товарищи, бестолково мечущиеся по полю внизу, все до одного — с различных очертаний лысинами, машинально ладонью помацал свою — нет, не заросла. А еще, сквозь пыльные зарешеченные окна под потолком,  узрел зеленый газон на задах спортзала.

Так же плавно, тем же столбиком опустился у самых дверей и, не переодеваясь, в трусах и кедах выскочил во двор, обогнул ближайший угол и оказался на том газоне. И...

В какой уже раз убеждался — про себя, по-тихому, чтобы не спугнуть, — что стоит только чего сильно-сильно захотеть, и — на тебе! Только это «сильно-сильно» не в голове должно сложиться и уж точно — не на кончике языка, а... А не знаю где. Где-то внутри, совсем внутри. Оно, когда поднаберется, там, внутри, как бы распирает, становится трудновато дышать. Может, распирает, стесняет то, что и зовется душой, и это она... томится, что ли, в неком предчувствии?

В детстве, да и подростком, я не видел снов, в которых летал. Пацаны вокруг то и дело рассказывали о своих чудесных полетах, некоторые делали это — повествовали — здорово, летания их были красочными, радостными. Выдумывали, пожалуй. А я тихо завидовал. Мне хорошее про это никогда не снилось, а снились страшные падения: то с крыши срывался, то с дерева, с обрыва, из окна вываливался не раз... Про «из окна» — так вот и совсем недавно.

Жили мы в моём детстве на втором этаже, а на первом, прямо под нами обитал одинокий дед со странной для наших мест фамилией Патискер. Или это имя его было, а, может, и кличка дворовая. Соседей он сторонился, был, что называется, нелюдим, даже не здоровался ни с кем при встрече. Но дед Патискер не был немым — с ним жила небольшенькая, надо думать, беспородная собачонка, грязно-пегого окраса, которую он звал Бельчик, и вот с ней-то, с ним-то дед этот разговаривал, смешно проявляя заботу и душевность: «Бельчик, иди чай пить!» — «Бельчик, не ходи по лужам — простудишься!» — «Бельчик, иди спать, я уже постелил!»

Но не о Бельчике с Патискером речь сейчас. Двор, в котором мы жили, имел форму буквы «П» с длиннющими ногами, квартира наша — на самой её, буквы, перекладине, а вход-выход дворовый — на дальнем от нас конце. И так мне иной раз хотелось сократить выход за пределы — спуститься со своего балкона-веранды, что я изучил все выступы и углубления на возможном таком спуске и был уверен, что вот-вот наяву сделаю это. Но...

И вот, совсем теперь уж, когда и ноги плохо гнутся и руки не так крепки и цепки, как тогда, мне снится, что я — то ли тот, давнишний, то ли нынешний — решился-таки совершить спуск в огороженный низким штакетником дворик деда-соседа. Довольно легко выбрался из широкого окна веранды, встал на деревянный карнизик под окном, глянул сбоку вниз — высоты-то метров пять всего, и, держась левой рукой за узкий подоконничек, стал наклоняться, пытаясь ухватиться правой за этот самый карнизик. Это гимнастическое «па» мне удалось легко, но то было последним приятным осознанием в эпизоде — трухлявый карнизик подломился, и... я стал видеть себя как бы сверху и чуть со стороны: нелепо скорченное нечто со скоростью воробьиного пера опускается туда, где на примусе стоит сковорода с кипящим в ней маслом, которую дед Патискер подготовил для традиционного, каждодневного жарения рыбы...

Всё! Я проснулся, не ощущая, не испытывая ничего и близкого к ужасу. Кино кончилось. Осталась лишь лёгкая досада — так и не...

Водяной «для кина» красиво выпевал: «А мне летааать, а мне летааать, а мне летааать охота!» Ежели б его охота была сильной-сильной... Как моя!.. Я же сильно-сильно хотел компенсировать все мои во-сне-не-падения! И вот... И вот!..

Совершенно «на автомате» взгляд мой отметил переполненные мусорные контейнеры на краю газона с вываливающимся наружу содержимым, мятые полиэтиленовые пакеты, газеты и другие свидетельства грядущих культурных наслоений, разнесенные ветром по траве газона... Меня занимало, очень занимало другое — а здесь вот, а сейчас вот получится?!

Газон не так охотно, как пол в спортзале, но и не особо вредничая, отпустил меня ввысь. И тут я понял, что парю в пространстве, не производя никаких физических усилий, не маша руками, не дрыгая ногами, как, скажем, плавая в воде. Тем же столбиком я возносился вверх, плавно перемещался в любую сторону, движимый лишь желанием. Даже сказать – «усилием воли», было бы не совсем точно. Потолка или иных помех над головой теперь не было, и я позволил себе подняться сначала на высоту... на высоту вороньего лёта.

Мало что поменялось в восприятии того, что виделось, когда «глаза — в глаза». Так же не радуют глаза ни мусор на жухлой траве сквера, ни завитки собачьего дерьма там же, ни более массивные кренделя дерьма человечьего у глухой стены спортзала. Только теперь всё это и многое иное из того же ряда воспринимается одним взглядом сразу и взгляд много сильнее не радует. Уродливые трещины на асфальте видятся сразу и все на бегущих во все стороны дорогах. Стало совсем понятно, почему неухоженное озерцо с беспроточной водой, прижившееся в жилом городском районе, зовется народом болотом и прозывается Губищем.

Туда-сюда лечу вороной, не маша и воробьиным крылом. Вон пацанята, став в круг, шарахают криком и свистом колченогого ослика — заливаются хохотом... Подросток-калека на самодельной колясочке плачет у крутой лестницы – не может подняться... Там и сям идут взрослые — им нет дела до калечных осликов и детей...

Лечу. Солдатики в курилке на краю аэродрома. Плотно обсели квадрат скамеечки. А в середине квадрата, у вкопанной в землю железной пепельницы-бочки, на корточках Вася Теркин... нет — сослуживец мой давний Витька Толпыгин забавляет товарищей:

Юмор-сатира,
солист-бандурист...
Купил, сука, пончик,
а он, падла, с мясом!

Суп-кандей
из двенадцати му*** —
Шесть крошенных,
а шесть так брошенных.

А вот  суп-рататуй —
две за**пы, один ***...

Дело, видать, у них — к обеду, и солдатики ржут не во всю силу.

Сад роз подо мной. Роз — плотные ковры, аж глазам больно. А ароматы! На них одних можно вознестись! Две прелестные дамы в шляпках, воровато и изящно оглядываясь, стригут секаторами розаны, что получше, и — в черные, непрозрачные полиэтиленовые пакеты. Эсте-э-этки!..

Однако воронья высота многое уже и искажает, не дает многомерности тому, что прямо подо мной, — вид сверху, проекция, и всё тут. Уже трудновато отличить сильно беременную женщину от сильно покушавшего мужчины...

А что там за городом? С вороньей высоты?..

Три старухи с огромными вязанками хвороста, притороченными к их спинам, бредут босыми ногами по пыльной дороге. И — хлоп! одна за другой  задницами об дорогу, так, что пыль клубами... А из придорожных кусточков бесенячий смех. А-а-а! Шельмецы насыпали на пути бабулек колючки-арбузики...

О! Кладбище. Дальним краем убежало за горизонт. Кладбище... идей... каких-никаких. Там, позади, внутри градского хаоса — хранилища... банки праха, а тут вот — кладбища идей. Уравновесилось...

Вот и развилка дорог на три стороны. И у самой той развилки — тот самый камень. А на камне том написано... накакано... рядом — наблёвано. Выбирай!..

Выбираю. А и выбрал. Назад, в город, в его привычные объятия! Только высоту воронью сменю на... На какую же?.. На высоту... орла, орлиный полёт!.. Здорово, конечно, но... не скромно, как-то. Тогда — стрижа, пожалуй, — и высота, и скорость! И пичужка неприметная, и ходить на своих имитациях лапок почти и не может — сама скромность. Поднимаюсь на высоту стрижа, не стремительно, как он, а совсем даже наоборот — как летающая бочка Кинза-дзы. И тоже не хило!..

Во! Уже и язв на асфальте не различить, и мусора на берегах Губища, и дерьма на газонах... И калечные ослик с мальчишкой и ржущими мучителями, и букашками снующие, опрокинутые в себя взрослые — ничто теперь уже не раздражает. Особенно, если сильно-сильно захотеть и забыть всё, виденное с вороньей высоты...

И удушистых запахов — ну, никаких! И благовонных — ни запахов лаванды, ни пачулей, ни даже ладана... Сплошь  озон в эфире!

Да-а-а, воронам — воронье. А тут!.. Площадь круглая, до краев заполнена чем-то однообразно серым, зернистым... Ба! Да это же митинг там, очередной из бесконечных. А отсюда — ну чисто открытая банка паюсной икры! Только икринки здесь чуть подергиваются, шевелятся... Неужто икра зачервивела?!..

А, в общем-то, с высоты этой стрижиной — благодать, Божья благодать. Всё культурненько, всё пристойненько, и... Ну прямо радужный детский пазл. Состоявшийся. Когда — восторг и счастье! Всё сошлось! Всё открылось в радости и к радости!

А ежели ещё подняться! Прямо... прямо на... Божью высоту! К благодати Его и к благости... И что бы я спросил у Бога, если бы... если бы решился? Пожалуй — почему Ты нас бросил? Правда, до того попросил бы смиренно — Ты прости меня! Но нет, захотеть   э т о г о   сильно-сильно я   п о к а   не... не посмею — время не пришло.  Да и... холодновато. В одних трусах-то с кедами на стрижьей высоте. Пора! Помаленьку — жаль расставаться с благодатью, хоть она и... призрак.

А Бог-то, пожалуй... Нет, без «пожалуй», Бог потому и не творит нам порядка и благодати истиной, не призрачной, что Ему таким,  с Его-то Высей! наше дерьмо в паюсной банке и видится. Бесконечные войны — счастливые игры в песочек! Пересохшие реки, иссохшие моря и тающие айсберги — круговорот воды в Его природе... Бог не видит абсолютную ничтожность человеков в бесконечном пространстве, не замечает. А человек видит свою безысходную ничтожность в толпе... Видел ли, знает ли Всесоздатель, Всевершитель, Всевидец, что Совершенное Добро — Иисуса и Абсолютное Зло — Иуду  да Винчи писал с одного натурщика с разницей в три года?..

Если бы я сильно захотел... если бы захотел я сильно-сильно, я бы стал министром или даже премьер-министром, если бы сильно-сильно захотел...

«Отмотай-ка жизнь мою назад, еще назад...», — ору в унисон с Борей Рыжим, закладывая пологие виражи к грешной тверди... Вот уж и воронья высота — и все прелести на тверди обозначились четко.

Мальчишка-калека в коляске — у той же лестницы, только плачет тише, но горше.

Ослик получил случайную свободу и, некрасиво ковыляя, щиплет желтую траву на берегу Губища.

Мучители ослика потому его и не умучили вконец, что забавляются теперь иным, — мечут камни нехитрыми пращами из своих брючных ремней в стайку серых домашних уток, рыскающих по озеру-болоту, — этакие нынешние юные Давиды.

Я не успел понять — намеренно или случайно камень одного давидёнка засвистел в мою сторону. И... угодил мне в пятку. В левую. Удар был едва ощутимым — камень настиг меня, будучи на излете. Но! Что-то щелкнуло,  выключилось в моём всесильном желании, и я, на миг зависнув, стал неуправляемо и стремительно низ-вер-гать-ся.

Снизу мне навстречу неслась, распластываясь краями к горизонту, патискерова сковорода с кипящим в ней, пузырящимся маслом... уже судорожно вдыхаю миазмы перегара сковороды... всей голой своей кожей ощущаю уже неземной жар...

 — У... у... уходи!.. Уходи же!... Я не могу кричать!.. при тебе-е-е...