Лопотецкий Юрий

Чернильное утро, почти ночь. Мороз под двадцать. Зябну на остановке. В трех метрах от меня страдает батюшка. Конечно, Боженька сам страдал, и нам велел. Так что, ничего трагичного. Ему, святому отцу, — по статусу страдать положено. Ибо Богу — богово, и всё такое прочее…

Хотя и жалко его. Я могу облачиться, как пожелаю — хоть две шубы одну поверх другой. А им устав не велит — или что там у них ещё, по их специфической терминологии? Но видимо и ему, божьему человеку, в такие морозы ничто человеческое не чуждо — мёрзнет, бедняга, точно так же, как и я. Или его Вера греет? Да нет, видимо, не очень… Ишь, упаковался: кожаные рукавицы, песец под куколем, поверх рясы — толстый зипун «Adidas» на «молнию» затянут. Стоит, притоптывает, автобус ждёт… Сразу видно: холод — не тётка, а «берцы» у батюшки на тонкой подошве, или что там у них — по их специфической терминологии? Может кроссовки, или ещё какие штиблеты-тапочки — и всё такое прочее?

Разумеется, батюшковы тапочки мне не видно, ибо ряса до самой земли. Но догадаться нетрудно: кабы на толстой подошве, разве стал бы он, страдалец, так яростно притоптывать? Стоит, топочет, разве что в «присядку» не пускается. И вот ведь интересный психологический феномен: он такой же человек, как и я, но отчего-то, созерцая его облачение — отчасти настраиваешься на благостный лад. И мысли неспешно текут в специальное богоугодное русло… Пить брошу… Любовницу прокляну… Вплотную займусь семьей… В церковь схожу, свечку поставлю… Бога просил с работой помочь? Просил! А спасибо ему кто скажет? У нас ведь с ним… э-э-э… негласное соглашение что ли… Я когда если прошу, — он делает… Да и потом, я ведь не безвозмездно прошу! Иногда встречные обязательства принимаю: с любовницей ли завязать, денег ли жене подкинуть, мамке по ремонту помочь… То-сё, пятое-десятое… Ну и свечку, само-собой, — самую большую. Забыл я Бога, забыл; ей богу забыл, прости меня, господи, за тавтологию. Он-то меня ни разу в беде не бросал — дочка ли хворала, жена ли чудила… Нет, не бросал, ей Богу, не бросал… Вот, и на днях тоже… вымолил: квартирка трехкомнатная подвернулась, дочке — престижная работа, самого — по должности приподняли, да и жена калории считать перестала: второй день как человека мясом потчует! А я? А я, подлец, прости меня, господи, разве стопы смиренно в церковь направил? Прибегнул, так сказать, к святыням? Прильнул, блудный сын, к лону? Отмолил грехи наши тяжкие, и всё такое прочее?

Уй, ё, эх… Вот, он, батюшка, — совсем другое дело: божий человек, каждый день с Богом разговаривает… Благодать… Имеет, так сказать, корпоративную льготу на бесплатное общение в обход очереди. Нет, схожу, нынче же схожу!

Батюшка тем временем снимает левую рукавицу, расстёгивает «молнию» на зипуне и принимается яростно начёсывать правую подмышку. А автобуса всё нет. И я неожиданно обнаруживаю, что они, святые отцы, такие же дети божии, как и мы. Для них автобус — точно так же опаздывает, как и для нас, грешных. Хотя к Богу они, безусловно, административно ближе, или как там у них — по их специфической терминологии?

И вот ведь интересный психологический феномен: невзирая на то, что они такие же люди, как и мы, — при их появлении лица у простых смертных светлеют. Становятся добрее, трезвее, терпимее, и даже несколько предсказуемее. Исключительно в смысле отсутствия всяческих порочных извращений в отношении себе подобных граждан и гражданочек в мотивах посягательства действием. Кошелёк ли какой отобрать, старушку ли божью снасильничать — ни-ни, и в мыслях нет; а напротив — одни праведные размышления о сплошной пользе обществу, и беззаветной любви к ближнему своему. Это примерно так же, как в присутствии вооружённого наганом кадрового офицера — мужчины невольно расправляют плечи, втягивают животы, и всё такое прочее… А при виде стайки шаловливых студентов — вздыхают ностальгически об ушедшей молодости и утраченном Бахусе святого мужского братства… Или, к примеру, если случается рядом бывалый геолог или моряк — так вечно занозит, собака, в самых потаённых глубинах черствеющей души тему о несбывшейся романтике странствий — ну кто не мечтал? Опять же, может быть, форма обязывает? Может и феномен сей — из разряда вечных философических сентенций типа «форма определяет содержание»? Господи, ну а я как живу? Вчера опять пива накушался, йогу пропустил, соседу закурить не дал, дочке компьютер не наладил… Грешен, грешен… Уй, ё, эх…

Батюшка, тем временем, застегивает зипун, натягивает левую рукавицу. Автобуса всё нет. И он, рванувши в сердцах рукавицу правую, принимается грызть ногти на безымянном пальце, а затем даже и на мизинце. Вообще-то не к лицу святому отцу такое. Вот и мужчина, тот, что левее нас, в солидной, пепельного цвета дублёнке, — неприязненно морщится. Только что, при виде батюшки — расточал благодушие и предупредительность, даже помог дамочке с дитём преодолеть покатый обледенелый бугорок перед остановкой, и вообще всячески демонстрировал веру в человека, и любовь к ближнему своему, и вдруг — морщится, словно ему претит… Конечно, все мы грешны, и благие поступки наши — не особо перманентны, а всё больше — от случая к случаю, но — надо! Надо стремиться к доброте, любви, жертвенности, смирению, нести свой крест, схиму, и всё такое прочее…

Уй, ё, эх… Вообще, следовало бы за правило взять: хоть раз в месяц к Богу ходить. Не ждать, понимаешь, когда беда грянет. Точно! Решено! В субботу — прокляну любовницу, возьму своих, и с утречка — в церковь. Супруга тоже, смею заметить, не ангел… Да и старшенькую на днях с бутылкой портера застукал…

Да что ж ему неймётся? Надо же: батюшка энергично срывает левую рукавицу и — ну в левом ухе ковырять! Шурует, понимаешь, в ухе, наяривает — аж скрип стоит!

Справедливости ради следует сказать, что не всё ещё в нашем обществе благополучно. И дело не в сгинувшем автобусе. Трагедия в том, что даже слуги божии, призванные аскетически терпеть по уставу, шельмуют! Вместо того, чтобы надев вериги, истязать плоть, являть смирение своё Господу и послушание, проявляют чудеса изворотливости, дабы скрасить томительное ожидание. И кто, как не мы, простые верующие, придём к покинутому Господу нашему, если даже служители его — пали в пучину греховности, предали его, забыли, надругались, и всё такое прочее? Опять же панк-молебен в прошлом году отчудили! Нет, ей Богу, если такие дела творятся, брошу всё — и обращусь в лоно церкви, ибо земля наша в опасности — нет более опоры для Веры ни в обществе, ни в святой церкви. Точно пойду! Отрицаюсь тебе, Сатана, гордыни твоей и служению тебе, и вообще — прими меня, Господи, раба твоего, замаливать грехи, нести крест, схиму, обет, епитимью всё такое прочее…

Батюшка, тем временем, совершенно не озадачившись нахлобучить назад левую рукавицу, срывает ещё и правую, и принимается истово шуровать в обоих ушах сразу. И, как-то всё… аки смерд презренный, не думая о высокой культуре этикета поведения в приличном обществе: сначала один мизинец интеллигентно оближет, а затем, в порядке живой очереди — другой. Мне, как понимающему человеку, — индифферентно, но вот чувствительный гражданин в дублёнке — не преминул на сей моветон весьма намекающе кашлянуть; девочка, пришедшая с дамочкой — рассмеялась, и стала неприлично показывать пальчиком на приседающего по-жабьи святого отца. «Но-но!» — пригрозила доченьке дамочка в контексте воспитания подрастающего поколения, но, не удержавшись, и сама прыснула: «Не комильфо»…

Батюшка, сплюнув, удвоил усилия, и… неожиданно для всех, принялся истерично тереть стопой правой ноги — икру левой… Оттопыренные ягодицы вносили гадкую дисгармонию в праведную идиллию смиренного ожидания. Может на отца сего пала кара небесная в виде злобствующих монастырских вшей?

Стоящий рядом со мной здоровяк в ватнике «Водоканал», от досады аж крякнул:

— Ты, святой отец, еще в заднице поковыряй!

***

И вот ведь интересный психологический феномен: они такие же люди, как и мы, но когда низвергаются они, ещё стремительнее рушимся в пучину порока и мы… Диалектически следуя за ними в порыве дурного примера вышеозначенного прегрешения. Позвольте поэтому бросить пристальный взгляд на падших служителей культа, и категорически признать: «Не гоже! Ибо положение обязывает». Ежели ты, святой отец, избрал дорогу святости, изволь соответствовать выбранной стезе. Ведь на тебя смотрят! Смотрят, и делают выводы…

— Да пошёл ты… — ответил батюшка водопроводчику, и смачно сплюнул под ноги.

Слюна, не долетев, дзинькнула пронзительной сосулькой, и вот ведь интересный психологический феномен: благостные лица присутствующих немедленно перекосило гримасой порока. Будто и не было в этом идиллическом месте ни святости, ни доброты… И это на данный исторический момент уже не лица людей. Это лица злобных, отвратительных созданий. Исторгнутых исчадий ада. И мне с ними гадко, и мне с ними не по пути. А вот в церкви… В церкви мне, следуя логике здравого смысла, делать, похоже, нечего.

Возьму дочек, возьму жену, прокляну любовницу. Проведём выходные за городом, где-нибудь на заснеженных лесных тропинках. А потом вернусь, и доклею обои матушке. Потому что Бог — не в церкви. А в нашем сердце. И в наших делах. И не следует смешивать Веру, и её служителей. И не следует смешивать Бога, и его институты. Это немного разные вещи. И всё такое прочее…

***

Томительное зрелище бесноватого батюшки повергло меня в глубокое нравственное уныние. Не испытывая желания созерцать мерзкого служителя культа, отвращаю целомудренный взор свой на противоположную сторону улицы. А транспорта всё нет, и мысли всё тягомотнее. Всё же хочется ближе к Богу. Именно сейчас, когда специально предназначенные для веры церковные институты предельно коммерциализированы, погрязли в лихоимстве и прочем разврате, остаётся одно: искать свою собственную всеочищающую стезю. Но как? Увы мне, горемычному, в узилищах научного атеизма…

Но в этот момент, взгляд, отведенный от паскудника, падает на афишу. Господи, всё же ты есть! И подаёшь мне, заблудшей овце твоей — знак. Ибо там, на афише — спасение. Я возжелал быть ближе к Вере? Вот же оно: спектакль по пьесе Фёдора Михайлина «Прости меня, грешного, Господи…»

Где, как не в театре — прибежище культуры? Где, как не в театре — гнездилище совести? Где, как не в театре — чистилище душевных метаний и нравственного выбора? Где, как не в театре, оплоте искусства, вдохновения, таланта и неугасимом светоче творческого поиска, чистоты помыслов и всё такое прочее?

Решено! Прокляну любовницу, возьму дочек, возьму жену. Поведу в театр, святое место наших душ. Туда, где не будет паскудника, ковыряющего в заднице. Проведём выходные в театре, нравственно приобщимся, посмотрим пару… нет, три-четыре спектакля. И обязательно этот… как его… который по пьесе «Прости меня, грешного, Господи». Ведь Бог — не в церкви. А в нашей душе. И какое мне дело до падших его служителей?

***

— Тебя где носит, чувырла? Тебе куды сказано стоять?

— На Лермонтова…

— А ты откудава стоишь?

— На Чернышевского… Ой… — растерянно мямлит батюшка.

— Ещё и реквизит зачем-то напялил! На кой ляд он тебе сдался?

— Дык…

— «Дык»… И, что, по-твоему, Лермонтов и Чернышевский — одна и та же хрень?

— Да блин… В натуре… А сам чего сюда залудил?

— Да мысли у дураков сходятся — вот чего! — заржал водитель «Газели» с надписью «Театрально-производственный комбинат». Не засмеялся, а именно «заржал».

Видимо и для него, работника культуры, Чернышевский и Лермонтов — почти одно и то же. Я уже не говорю про творческий поиск, чистоту помыслов, и всё такое прочее…