Финал, Поединок "A", раунд 1
Когда становится невыносимо тяжело, когда плохо так, что кажется: всё, дошёл до точки, и некуда больше идти, ибо нет ни смысла, ни дороги вперёд, я последним усилием беру себя в руки, и еду в это место. Неприметный перекрёсток уводит с оживлённой трассы налево, в поля — мне сюда. Пустынная неширокая дорога в карауле из стройных тополей уютно тянется ещё километра три. На безлюдной стоянке посреди бескрайней, сожжённой солнцем степи, бросаю машину. Да, мне — сюда, ещё сотня метров. Ещё сотня метров, двести трудных шагов — и я спасён. Я спасён, потому что это особое место. Второго такого нет на всей Земле, уж поверьте. Здесь что-то такое, что возвращает надежду. Здесь, где терпкий запах полыни, здесь, под волнами ковыля на сто километров до самого горизонта, — сбылась вековая мечта человечества. А не мечта ли, которая исполнилась, способна вернуть и надежду, и силы? Я прикасаюсь к шершавому камню монумента, уходящего ввысь, и слушаю. Слушаю, слушаю, слушаю голос этого человека. Мне никто не мешает — здесь безлюдно, лишь огненный ветер с южных границ уныло стонет о безлюдье…
***
«Потом Зинаида неоднократно обнимала директора на этом диване. Летом диван был липкий, зимой холодный, но кто такие мелочи замечал». «Липкий диван» — довольно меткое выражение. Как и многие иные находки в прозе Ольги Батлер. Например, «Судомойка жевала без остановки, как гусеница. Она наголодалась, работая прежде инженером в одном НИИ» — «гусеница», это удачно. И отчаянное танго водителя с сейфом — тоже удачно. И про то, как по ночам из-за стенки доносились звуки, будто крупная рыбина бьёт хвостом. И про ушанку, которую надевают на лысину, чтобы не было больно, когда лупят. Признаю, это успешно и мощно. Но лично на меня это особого впечатления не производит. Почему? Потому что я не люблю прозу Ольги Батлер. Конечно, любой желающий может найти тысячу обоснований, доказывающих, что это выдающиеся, значимые произведения. Вскрывающие правду жизни. Дающие надежду на завтрашний день и указывающие выход в светлое будущее. Про внутренний стержень, и про волю обычных людей, которые из дерьма выбираются к свету. Может быть, может быть… Но поковырявшись в этом пару месяцев, я окончательно решил, что это не моё. Претит. Напрягает. Вызывает гадливость. Да и зачем выбираться к свету, если сначала тебя подложили под директора, окунули в дерьмо, оторвали ноги, и, напичкав таблетками под водочку, отправили в психушку? Нужна ли кому такая проза, и такая правда жизни? Должно ли победить на конкурсе, то есть, иначе говоря, стать лучшим из лучших произведение, в котором, чтобы найти любой изыск, любой перл, удачный образ или идею, — нужно отменно поковыряться в грязи? А если не одно произведение? А если вся представленная автором проза такая, где есть, безусловно есть — профессионализм, и чёткий слог, и светлое будущее, но, чтобы отсудить это, и отрецензировать это, и оценить это, приходится каждый раз, вновь и вновь, методично, насилуя себя, разгребать завалы пошлости, нечистот; общаться с психами, больными матросами в подгузниках, пьянью, матерящимися тётками; вчитываться в описания оргий на липких диванах, геронтологических извращений с почёсыванием старушечьих спин, дерьма в незапирающихся больничных туалетах, сортировке праха в крематории; питаться чёрной икрой, которую давят на банкетных столах освиневшие буфетчицы с жирными ляжками в коррекционных трусищах?
Зачем?
Скажите, это лучшее, что есть на сегодняшний день? Как ТАКОЕ дошло до финала?
***
Когда становится невыносимо тяжело, когда плохо так, что кажется: всё, дошёл до точки, и некуда больше идти, ибо нет ни смысла, ни дороги вперёд, я последним усилием воли беру себя в руки, и еду в это место. Неприметный перекрёсток уводит с оживлённой трассы налево, в поля — мне сюда. Пустынная неширокая дорога в карауле из стройных тополей уютно тянется ещё километра три. На безлюдной стоянке посреди бескрайней, сожжённой солнцем степи, бросаю машину. Да, мне — сюда, ещё сотня метров. Ещё сотня метров, двести трудных шагов — и я спасён. Я спасён, потому что это особое место. Второго такого нет на всей Земле, уж поверьте. Нет — и никогда уже не будет. Никто и никогда, никакими силами, даже за всю власть Земли, за все богатства мира — не сотворит подобного места. Здесь что-то такое, что возвращает надежду. Здесь, где терпкий запах полыни, здесь, под волнами ковыля, что плещутся на сто километров до самого горизонта, — сбылась вековая мечта человечества. Я прикасаюсь к шершавому камню монумента, уходящего ввысь. Здесь был он, великий оптимист, и бесстрашный парень, проложивший дорогу к звёздам. Юра. Юра Гагарин. Одна твоя улыбка мощным мазком стирает все страдания человечества. Ты смог. Ты преодолел. После голодного детства и ужасов оккупации, после адовых мук судьбы, ты не сломался, ты не озлобился, а лишь закалился, отринув второстепенное. Ты пошёл в неизвестность, и — победил. С улыбкой.
Нагретый палящим солнцем камень монумента вытягивает уныние и печать. На сто километров кругом — ни души, да и не нужно, лишь степной суховей гонит сумасшедшие ароматы трав куда-то к Волге, к людям, к цивилизации. Да и не нужно, не нужно — весь оптимизм человечества мне заменяет лишь одна улыбка Юры, здесь, у одинокого монумента.
Вот. Накатило! Вот. Отпустило. И снова хочется жить. И понимаешь, что страна выберется. И человечество станет мудрее. И придут новые писатели. Светлые, добрые оптимисты. Искатели. Творцы. Романтики. Гуманисты. В их книгах не будет одноногих женщин, которым дарят ворованные скафандры, не приспособленные к костылям.
Это — будет. Я в это верю. Ведь это особое место. Здесь Юра Гагарин вернулся со звёзд. И улыбнулся. По-доброму. Так, как мог только он.
Понедельник, 18 июня 2018
|
(0)
