Автор рецензии, судья: Галина Мальцева «О новой гребёнке, или кто на какой ступеньке»

1/4 финала. 1-й раунд. Поединок В

Автор рецензии, судья: Галина Мальцева

Автор новеллы: Троицкая Раиса
Название новеллы: «Мама»

Рассказ Раисы Троицкой «Мама» по прихоти жеребьевки оказался в моем графике вторым подряд на одну и ту же тему: овдовевший отец, маленький сын и бабушка-собственница уже присутствовали в новелле Елены Селеновой «Золотой». Сюжеты очень похожи: папа забирает сына от тёщи и желает растить его сам (и снова — достойный уважения порыв). В рассказе «Мама» отец, правда, не настраивает малыша против бабушки, а благородно объясняет, что она тоже «родная-преродная», хоть и «на соседней ступеньке». Но вскоре понимаешь, что это только слова. Поступки героя, увы, вызывают гораздо большее неприятие, чем позиция папы из предыдущей новеллы.

Этот отец даже не дает тёще попрощаться с внуком, он вообще не ставит ее в известность, просто тайком забирает и уводит ребенка, которого та растила, помогая зятю выходить из кризиса (а между тем, у нее не меньшее горе — дочь-то новой не заменить). Чувства бабушки его не заботят, в душе у него только страх, что женщина может ему помешать:

«— Нет, тёща! Забираю я сына себе, сей же час! Возмущайся-не возмущайся. В конце концов, закон на моей стороне.»

— говорит сам с собой Борис, хитростью уводя ребенка. (Кстати, и здесь, и в других местах, надо поправить запятые и точки в конце прямой речи — они ставятся после кавычек).

Правда, в конце дня, заручившись поддержкой новой жены, герой все-таки планирует позвонить бабушке — «чтобы не волновалась». К этому времени у тёщи мог и инфаркт случиться… но ни папу, ни, как мне кажется, автора, это уже не волнует. О её реакции в тексте не будет ни слова, словно она не живой человек, а цербер, сторожащий мальчика, и главная задача героя — обмануть неусыпного стража.

А теперь, для полноты образа папы — простейшая арифметика, одни только факты. Умершую жену он называет «любимой». Трудно представить, чтобы новую «любимую» он нашел буквально через месяц, значит, откладываем… ну, хотя бы полгода (и то маловато для любящего-то мужа). У новой жены скоро родится «маленькая дочка» (а разве может родиться сразу большая?) — ага, значит, УЗИ уже сделали, пол ребенка установлен, итого: беременность месяцев пять, не меньше, и не сразу же она забеременела, в день знакомства… Еще деталь: герой упоминает, что теща «выходила младенца», а мама, которую малыш не помнит, кормила его «молочком» — так это сколько лет прошло, раз мальчик теперь отнюдь не младенец, которого надо выхаживать, а такой умный и разговорчивый? Ох, долго, очень долго отец принимал свое твёрдое решение…

«Сам он в своей твёрдости, давшей временный сбой после смерти любимой женщины, был уверен».

— «временный сбой», как мы подсчитали, был не таким уж коротким. Мальчику, судя по его речи, не меньше четырех.
Посмотрим основные вехи этой истории, часть которой осталась за кадром, но о которой можно судить, исходя из текста. Смерть жены, вместо заботы о сыне и помощи тёще в их общем горе — собственные переживания, стресс и, вероятно, стакан. Мальчика полностью перекладывают на бабушку, или та забирает сама (!). Предположим, имелись веские основания для того, чтобы ребенок жил у тёщи (грудной возраст, посменная работа или тот же алкоголизм). Но что мешало любящему отцу принимать непосредственное участие в жизни Севы? Автор неоднократно поминает, что Борис не знает, как правильно разговаривать с мальчиком, не знаком с его представлениями о мире, «с трудом подстраивается к детской логике» и вообще ведет себя так, словно эта беседа у них первая.
Ответ, казалось бы, на поверхности, так прямо и сказано: папа был «практически не допущен к активному воспитанию сына», ему мешала «взбалмошная обер-тёща», не давала общаться наедине, не позволяла сойтись поближе. Получается, воля бабушки до этого момента ни разу не натыкалась на волю Бориса — иначе почему всё именно так? Какой показательный факт: мужчина не может противопоставить пожилой женщине ничего, кроме трусливого, тайного похищения ребенка спустя четыре года. Автор с явным сочувствием говорит о «молодости и неопытности отца, редко видевшего сына». Интересно, а почему — редко? Это его прямо-таки не пускала тёща, или он сам не спешил приезжать? Ни то, ни другое, если честно, у меня сочувствия не вызывает.
Опыт наживают тогда, когда что-нибудь делают, а молодость — странное оправдание для мужчины-отца, который успел к тому времени жениться, завести ребенка, овдоветь и снова жениться. Непонятно, пил ли герой раньше, или стал заглядывать в стакан только сейчас, в неожиданно проснувшейся тоске по сыну. Но, если и пил, то вряд ли постоянно — иначе не смог бы найти невесту. Молодость и неопытность не помешали Борису в период «временного сбоя» построить новую семью и решиться на нового малыша. На все это у него хватило и сил, и времени, и желания. А Сева… Сева продолжал жить с бабушкой, ему в этой семье места ещё не нашлось. Так про какой «временный сбой» можно вести речь? Это уже не ошибка или промах, а системное отношение к ситуации.
Перед свадьбой Борис даже не ставит перед новой женой задачу: растить сына вместе. Или ставит, но она против? В любом случае, очевидно, что сперва в его планы это не входит, и какое-то время они живут в свое удовольствие. И лишь потом, впав в депрессию и вернувшись к стакану, герой начинает вести с женой «нелегкие споры». (О волшебной метаморфозе, произошедшей с его новой супругой, еще здесь поговорим…)  Дальше следует озарение: надо «научиться самому принимать правильные решения», вернуть сына в семью. И, оказывается, суровая бабушка уже не помеха, стоило только захотеть! А значит, все оправдания, что Борису кто-то мешал — на поверку оказываются липовыми. Как только решил — сразу нашел способ, не правда ли? Какой это способ — вопрос другой.   
Сказать, что это поведение типично, что все мужчины таковы —  я бы не осмелилась. Знаю овдовевших мужчин с детьми, которые растят малышей одни, бабушки помогают, но не заменяют отца целиком, да и новую супругу умный мужчина ищет в первую очередь ради ребенка.

Но дело тут вовсе не в морали, не важно, плох или хорош герой, достоин ли он уважения или нет. Ведь это так интересно: показать неоднозначную ситуацию и дать читателю самому в ней разобраться. Наделить своего героя определенным характером, создать ему прошлое и поместить в заданные декорации. А потом отпустить и увидеть, как он будет себя вести — только тогда это будет выглядеть правдиво. Чудеса душевного преображения не совершаются по мановению руки автора, они должны быть внутренне достоверны для каждого из героев. Тогда это будет похоже на жизнь, а не на кукольный театр, где каждое движение зависит от кукловода.  

Мне, например, на основании приведенных фактов совершенно очевидно, что герой — в лучшем случае, человек слабохарактерный. И громче всего о его бесхребетности кричит сам факт трусливого умыкания мальчика от бабушки — без нормального, искреннего разговора, в страхе, что поймают и остановят. Родной отец, у которого, как он верно заметил, имеются все юридические права, чего же он так боится — скандала? Это, конечно, похвально, нельзя скандалить при сыне, но такие вопросы с кондачка не решаются,  да и разговаривать можно не при ребенке. Но Борис предпочитает подленько, исподтишка увести Себастьяна от любящей бабушки, чтобы уговорить его там, где ее нет, не задумываясь, как она будет сходить с ума от горя и страха — так ему проще.
«Борис недоумевал, почему его так развезло с пары рюмок. «Похоже, прелый воздух рощи добавил хмеля в голову,» — подумал он. Пришлось немного выпить для  отваги. Решиться улизнуть с ребёнком от взбалмошной "обер-тёщи" — отвага нужна не малая». 
— смотрите, он еще и выпил для храбрости! Выпил, хотя только что избавился от зависимости, хотя собирался совершить очень ответственный (с его точки зрения) и продуманный поступок. А словечко «улизнуть»? Очень, очень узнаваемый образ, и этот образ плохо укладывается в запланированную автором концовку…  
Сам факт насильственного разлучения внука с бабушкой стоит отдельного разговора. Насильственного — потому, что, не смотря на удачную агитацию по ходу прогулки и очень правильные слова, согласия мальчика напрямую никто не спрашивает, его очень хитро подводят к нужному ответу, уводя все дальше и дальше от дома. Заметьте, малыш ни словом не дает понять, что не хочет жить с бабушкой, не просится: «Забери меня поскорей!» Не страдает, как Паша Санаев («Похороните меня за плинтусом»), мечтая вернуться к маме. Наоборот, благодаря долгому отсутствию папы в его жизни, Сева ничего не знает о возможности другой.
Разумеется, ребенок должен расти с родителями, кто бы спорил, и решение папы, хоть и позднее, но верное. Но ведь мальчика не спасают от бандитов и не забирают из приюта. Он любит бабушку, он к ней привык, это его жизнь, и он совсем не ожидает, что его сейчас без всякого предупреждения выдернут к малознакомому папе и чужой тете — всё это требует не слащавого разговора на кладбище, а долгой психологической подготовки, причем с помощью той же бабушки. Даже по репликам малыша (а автор очень правдиво их воспроизводит) видно, что бабушка для него пока (не важно, по чьей вине) самый близкий человек на свете. Тут недавно смотрела ток-шоу, где бросившая ребенка мама через несколько лет опомнилась и решила отобрать его у опекунов на том простом основании, что она его «собственноручно родила» — знакомый сюжет. Угадайте, на чьей стороне был зал? Папа этот, видишь ли, тоже опомнился, что само по себе замечательно, но он ни на минуту не задумался о том, какой это стресс для ребенка. Он лишается привычного дома, игрушек, предметов, объятий бабушки перед сном… Его дом пока там, где она, а чтобы стало иначе, предстоит еще очень потрудиться, причем начать это надо задолго до физического переезда. Недостаточно посюсюкаться и пообещать малышу новую маму и новую гребенку, чтобы он почувствовал себя «на одной ступеньке» с отцом и мачехой, а бабушку — отселил на соседнюю. Да, конечно, если тёща против — задача усложняется многократно, но все-таки она разрешима. Вот только упрощать ее по собственной воле нельзя.
В этой ситуации вообще много сложных аспектов, о которых стоило поговорить, хотя бы затронуть, показать, что они есть. Но в рассказе всё происходит на одной плоскости, в необъёмном мире. Вот тут и понимаешь, в чем главное отличие рассказа «Мама» от новеллы «Золотой». Здесь у читателя не остается выбора, ему предлагают сразу и безоговорочно посочувствовать  «надломленному жизнью» отцу, встать на его сторону, быстренько оправдать его «временные» слабости и так же спокойно откинуть теперь уже вдвойне осиротевшую тёщу — пятое колесо в телеге. Самые правильные слова про бабушку уже не помогут: на деле отец ясно показывает малышу, как надо поступать с теми близкими, которые лишь «на соседней ступеньке». Более того, на слишком властную тёщу перекладывается  львиная доля вины за то, что ребенок растет не в семье. А у Бориса просто «дала сбой сила воли» — ну, ничего, бывает…
Возможно, я глубоко заблуждаюсь, акценты расставлены здесь иначе, неблагодарное это занятие — раскрывать замысел автора. Что ж, в таком случае готова посыпать голову пеплом… но только если это будет доказано с помощью текста.

А пока попробую отрешиться от похожего сюжета, перестать сравнивать и принять, что главным в новелле является не  треугольник «папа-мальчик-бабушка», а отношения ребенка с отцом. Что рассказ этот исключительно о том, как отец, исправившись, налаживает контакт с сыном, склоняет малыша к новой жизни, расставляет всё по своим местам, исправляет сделанные ошибки. Третий угол — новую «маму», давшую, между прочим, названье рассказу, по-прежнему пока не трогаем. Остановимся на диалогах папы и Севы.

Смерть матери уже давно принята мальчиком (с помощью всё той же бабушки), но даже с учетом этого диалоги Бориса с сыном написаны безупречно — с точки зрения логики. Вопрос-ответ естественно цепляются друг за друга, к ходу разговора нет никаких претензий. Зато есть претензии к папиной лексике.  Мне так и не удалось понять уровень его образования, а заявленный молодой возраст ничем в речи героя не проявляется, скорее это весьма сентиментальный человек за пятьдесят, причем… женского пола. Вот бабушка могла бы так разговаривать — это да.

Папе (или автору) кажется, что чем больше уменьшительно-ласкательных слов он использует в речи, тем лучше это воспримет ребенок, или тем трогательнее будет выглядеть беседа. По опыту знаю, что это не так. Ребенок воспринимает не суффиксы, а интонацию, и доверительное обращение с ним по-взрослому гораздо продуктивнее, чем слащавость и приторность. Но у папы в каждом предложении по три суффикса «к» («Сейчас я наломаю с него веточек для веничка и подмету, чтобы на маминой могилке было красиво»), а мальчика называет то «Севок», то «золотце», то «разумник мой», а также «золотенький мой», «мой драгоценный», «сынка» (а это уже что-то из деревенского лексикона). Конечно, всем любящим родителям свойственно ласковое обращение к детям (зайчик, солнышко, маленький), но в сочетании с сюсюкающими интонациями в таком небольшом тексте явный перебор. Да и мальчик почему-то, словно заразившись от папы, придерживается той же тональности («ящичек», «ладошки», «солнышки», «гайтанчик»).

А папино объяснение несчастного случая в переложении для детских ушей?

«Мама сильно упала из машины»…

— это даже взрослого введет в ступор; я так и не поняла: это как? И чем простые слова про аварию (если это авария) были бы хуже для детского восприятия?

Но вот смотрите, в самом начале текста был ведь просто чудесный, замечательно написанный диалог отца с сыном, приведу его целиком:
«— Пап, у тебя волосы на макушке торчат. Я видел, как паук летел. Вдруг он к тебе на  голову приволосился и спрятался? — совершенно серьёзно сочинил  новенькое словцо  малыш.
— Не приволосился. Я бы почувствовал, — с улыбкой ответил папа. А про себя подумал: «Лишь бы тараканы в голове не завелись. Но с твоей бабушкой, тёщей разлюбезной, и сверчки заведутся, и зелёные человечки засвистят. Ну, не педагог я, как она! Зато —  отец. Чувствую своё чадо. Кровь родная не подведёт, подскажет методы воспитания не хуже книжек»».
Благодаря этому диалогу в начале, изумительному детскому словообразованию («приволосился»), живым мыслям отца про тараканов, зеленых человечков и тёщу,  да и последующим его размышлениям о том, как трудно проявлять при ней нежные чувства к ребенку, я настроилась на добротную, вкусную прозу. Раз автор умеет вот так! Но потом всё утонуло в какой-то бесконечной патоке, словно начало и середину писали два разных человека, а сладкий хэппи-энд вообще дописывал кто-то третий… Этим самым первым диалогом автор взял высоченную планку, диалог вызвал у меня настоящий восторг. Возможно, поэтому так разочаровало всё дальнейшее...

Справедливо будет отметить, однако, что именно в речи Севы действительно попадаются по-настоящему трогательные реплики, сильные, непосредственные. Мальчик вообще получился, если можно так выразиться. В его речи слышна напряженная мысль ребенка, пытающегося понять: «Маму съел несчастный случай?» Такие удачи говорят о том, что у автора большой потенциал, что рассказ мог стать глубоким и пронзительным.

На эту самую пронзительность, как я поняла, претендуют многозначительные разговоры о расчёске. Но как раз этот выстрел показался мне холостым. Гребёнке отводится важная, прямо-таки символическая роль — отметается «кривая» бабушкина, заводится общая «мужская», а потом и отдельная. Даже финальные строчки (перед обобщающей концовкой) принадлежат этой гребёнке. Но для символа это слишком слабо, а как жизненная деталь — неинтересно.  

Сцена с падением Севы прописана нечётко, к тому же только подчеркивает безответственность отца. Вину за происшествие он, кстати, моментально сваливает на… отсутствующую здесь тещу!

«Всё-таки, слабовата тёщина педагогика без материнской ласки».

Ну просто очаровательно… И это при том, что виной тут как раз его невнимательность и его собственные слова про ангелов и «упавшую» маму. Да ведь и мальчик для объяснения своего поступка очень чётко использует именно папину лексику:

«Я упал, как мама, чтобы стать ангелом».

И вот еще странно: отец ломает веточки с этого же самого высоченного пня, на который карабкается сын по корням и пригнутым веткам, и с которого он потом прыгает. Каким же образом мальчик умудряется всё это проделать так, что отец не заметил?

«— Гляди, какой пень рядом сказочный. Сейчас я наломаю с него веточек для веничка и подмету, чтобы на маминой могилке было красиво.
У Бориса с души камень упал: ребёнок адекватен, не напугался на кладбище.  Но неожиданно сообразительность сынишки проявилась  слишком неординарно. Когда Сева вскрикнул и заплакал, подоспеть вовремя было не реально».

Тяжеловесная фраза: «неожиданно сообразительность проявилась слишком неординарно».

А здесь что-то происходит с временными рамками: «когда Сева вскрикнул и заплакал, подоспеть вовремя было не реально…» — да и попросту неграмотно построенное предложение.

Вот еще один корявый оборот: «уточнять уже сформированную не им детскую картинку мира».

Размышляя о ходе беседы с сыном, герой «никакой странности не заметил». При чём тут «странность», я так и не поняла. Кстати, такие маленькие дети действительно на кладбище не пугаются, им не понятно, чего тут пугаться, они не воспринимают это место как повод для ночных кошмаров и горестных воспоминаний. Расспрашивая про смерть, ребенок так же познает окружающий мир, как и во всем остальном. Респект автору, реакция мальчика, его слова и размышления как раз очень правдоподобны, в отличие от папиных предположений. Маму он помнить не может (вспомним про «младенца»), поэтому, как мне кажется, страхи отца, что тот испугается, увидев могилку, ни на чем не основаны.

Подхожу к концовке. Концовка мне показалась плоской, чересчур идиллической и абсолютно не убедительной.
«Новая семья жила дружно. Говорят, что несчастливая судьба может повториться в детях, если не усвоить её уроки. Ещё люди подметили, что самое сильное чувство любви возникает в паре похожих друг на друга влюблённых. Либо тогда, когда твоя половинка напоминает внешне одного из твоих родителей. Спустя много лет, златовласая избранница Севастьяна была похожа сразу на обеих его мам и немного на него самого. А его прекрасные дети очень любили двух бабушек, двух дедушек и не боялись ходить на кладбище, навещать свою третью бабушку-ангела. Дети верили, что она охраняла их от всякого зла».
— дружная семья, златовласая избранница Севы, похожая на маму и мачеху, его прекрасные дети, их бабушки-дедушки, и бабушка-ангел с кладбища... Вот только вредной тёще — то есть прабабушке детей Себастьяна, места в этой идиллии не нашлось. А я так ждала хотя бы одного словечка, что-нибудь про то, как ее навещали, или она сама приезжала...

Автор так легко перескочил во времени: с малыша-Себастьяна на его (Себастьяна) детей, что получился настоящий «монтаж». А вот мне перескакивать не хочется, а хочется, наконец, поговорить про «новую маму». Признаюсь, я не поверила ни единому слову в эпизоде, где мальчик увидел похожую на умершую мать женщину, тотчас же признал в ней мать по принципу внешней схожести, а та вдруг «остро почувствовала этого сиротку кровно единым с его будущей сестренкой». И малыш стал ей «родным в одно мгновенье».

«Происшествие на кладбище разбудило в ней материнское», — утверждает автор. Это еще до «входа» Веры в палату. Как в это поверить? Она не видела происшествия, не видела пострадавшего ребенка. Да она вообще до этого момента ни разу его не видела! Мальчик где-то рос, развивался, наверное, болел и не раз падал — параллельно от этой Веры. «Вера знала Бориса недавно». Это хорошее уточнение, ведь если бы давно — было бы неприятно о такой Вере даже думать. Но вспомним опять арифметику: а насколько «недавно»? Даже если Вера с Борисом всего лишь год (не меньше, судя по беременности) — то как это вообще возможно, ни разу за всё это время не попробовать приехать вместе с женихом, а потом уже мужем, к его сыну, даже не познакомиться?  Бабушка, разумеется, была в курсе, что зять женился. Стало быть, Вера рвалась, а та не пускала? А вот и ничего подобного! Об этом в рассказе нет ни словечка, зато есть очень четкие фразы о сомнениях Веры, «полюбит ли» она малыша, и спорах с мужем. Значит, на этот раз на бабушку свалить не удастся.

Понятно, что Вере вовсе не хочется брать на себя заботу о чужом малыше, когда на подходе собственный. Но она выходила замуж за вдовца с ребенком, и она обязана была учитывать этого мальчика в своих планах. Сева — не сирота,  нет, это они вдвоем с мужем сиротили его, а не властная теща. Как может нормальная, хорошая, как здесь априори подразумевается, женщина, даже если ей очень этого не хочется, не предложить супругу еще до свадьбы: «Давай заберем мальчика, почему он живет отдельно при живом отце? Пускай ко мне привыкает!» Вместо этого Вера доказывает Борису: ребенка тебе брать нельзя, ведь ты безответственный и не готов. А разве не она, женщина, должна была помочь ему стать отцом, сделать семью полноценной?

Неоспоримый факт, исходящий из текста: до момента трогательной встречи в больнице Сева в ее жизни просто не существует. Вера спокойненько относилась к тому, что где-то растет сирота, родной сын ее мужа, и всячески сопротивлялась его появлению в своей судьбе. Она по сути своей — настоящая мачеха, и в такую быструю перемену в ней я, извините, не верю.

Как и не верю и в то, что «много времени малышу не понадобилось», чтобы признать эту Веру. Он не сирота из детского дома, все это время он получал ласку и заботу бабушки, да и от своего блудного папы тоже видел только проявления любви. Но и полный сирота приглядится сперва к чужому человеку, никогда не бросится к нему, не услышав пол-слова. Сева описан очень тонким, чувствительным мальчиком. Он не мог не почувствовать, что совершенно не нужен был этой женщине — дети такие вещи понимают сразу. Он никогда не знал мать — что там ему могло показаться похожим на крохотную фотку с могильного памятника? Вошла чужая тетя с животом и натянутой «приветливой улыбкой». И всё. Никакой причины называть ее мамой и кидаться к ней со слезами я не нашла. Ну не достаточно тут быть блондинкой, как мама, чтобы в тебе признали мать. А ведь судя по названию рассказа, именно это «Ма-а-ма-а!» должно было стать главной нотой повествования…  

Концовка в стиле «они жили долго и счастливо» кажется мне притянутой за уши. Посмотрим в глаза реальности, созданной, кстати, не мной, а автором. Что у нас есть в наличии? Безвольный папа, знакомый со стаканом. Тоскующая, несчастная, рвущаяся увидеть и забрать малыша обратно, тёща. Тоска Севы по бабушке. Вполне вероятный антагонизм между нею и новой женой зятя. Появившийся на свет младенец, которому даже родные родители в иной ситуации вынуждены будут уделять больше внимания, чем старшему… А старший тоже еще малыш, и Вера его не растила и совсем не знает. Ох, как всё будет непросто в остатке. Вполне допускаю, что после рождения грудничка Сева вновь перекочует к бабушке — сначала на время… пока не утрясутся новые трудности, а потом… Нет, извините, розовая концовка пришита здесь грубыми нитками и оторвется при первом движении.

Не ленюсь повторять, что всё это всего лишь мое субъективное мнение, как одного из читателей. Всегда предполагаю, что автору со мной, как с читателем, не повезло. Рассказ дошел до 1/4 финала, а значит, понравился многим судьям, мало того, они выбрали именно его по сравнению с другими новеллами. Я могу понять, почему: в новелле, в ее сюжете, в некоторых диалогах заложен большой потенциал, особенно там, где слышен детский голос (до его слезного крика «Ма-а-ма-а!»). Судя по началу, автор умеет всё — и мне очень хотелось бы это «всё» прочитать. Если Раиса сочтет для себя возможным не обидеться на критику, а поработать над рассказом еще, от этого, по-моему, все только выиграют — и автор, и читатели, и даже герои…