Автор рецензии, судья: Галина Мальцева Начистоту, или о чем шуршит осенняя опадь

Групповой этап. 1-й раунд, группа «А».
Автор рецензии, судья: Галина Мальцева

Автор : Маргулис Аркадий  
Название : «Истый звонарь»

Вот сижу третий день перед рассказом Аркадия Маргулиса «Истый звонарь». Сижу и расстраиваюсь. Однозначно талантливый автор. Прекрасный, богатый материал. Возможно — всегда прошу авторов это предполагать — Аркадию просто не повезло со мной, как с читателем. Но, раз мне пришлось выступать здесь в роли «асессора», отмолчаться не получится, придется выложить свои соображения, почему в этом рассказе автор и я, как читатель, не встретились.

Заранее прошу прощения у Аркадия, что приведу сейчас пример из другого рассказа, про который всё время вспоминала, читая «Истого звонаря».

ВАСИЛИЙ АФАНАСЬЕВ-СУМЛЯНИН. "ДОМ У МОРЯ"
http://artbuhta.ru/index1652.html

Автор ведет повествование от имени деда, деревенского жителя, и речь идет примерно о тех же годах, что и в рассказе А.Маргулиса.

- Ты вот всё о войне просишь рассказать, но что о ней рассказывать-то. Горе одно, и только.

Дальше идет немудреный рассказ деда… и концовка:

- Деда, это же не сказка…

- Не сказка, внучек, лучше бы худой, но сказкой была. Рано тебе ещё такие истории про войну слушать, да старый я уже, помру, с собой унесу правду, а так ты потом кому-то расскажешь. Так в памяти людской и сохранится. Другие-то приврут, а мне и приврать нечего, всё на моих глазах было. Такая вот она, война, горе только одно и ничего больше. Дом Калининых мы на правлении колхоза решили под амбар пустить, чтобы не было в нём больше таких историй. Только вот всю страну-то... под амбар не пустишь.

А теперь позвольте мне немного отвлечься, поговорить о значении авторского языка в литературном произведении. Ничего нового, конечно же, не скажу, но хочется еще раз всё это повторить — хотя бы для себя.

Любые эксперименты с языком — вещь опасная, всегда можно перейти какую-то грань, за которой этот эксперимент станет для автора важнее других вещей — и своего героя, и его истории. Самая трудоемкая работа с языком должна быть обратнозависима от легкости прочтения и восприятия читателем. Чем больше трудится над языком автор — тем меньше должны быть заметны его труды. Иначе в тексте будет видно всё: нарочитость, искусственно построенное предложение, нагромождение образов один на другой. Так случается, когда автор выбирает не единственно точное и нужное слово, а то, которое «хочется». Автор увлекается, наслаждается процессом подбора слов, а в итоге получается, что уже не замысел диктует языку, а наоборот. Но если автор больше любит свой собственный язык и манеру подачи материала, чем этих героев — так как же их полюбить читателю?

Итак, автор рассказа «Истый звонарь» выбирает язык повествования — и… В общем, я не знаю, как описать этот выбор. К авторской лексике не подходят термины «старорусский», «устаревший», «деревенский»… Все это не то. Он (язык) не просто обилует анахронизмами, он такой… вычурно-высокопарно-старинный. Оправдан ли этот выбор содержанием текста? Простите меня, Аркадий, но я считаю, совсем не оправдан. Эту историю можно было бы рассказать просто и глубоко, причем не только не прибегая к подобной стилистике, а именно что избегая ее. Хотя подозреваю, что именно выбранный Вами язык – предмет особой авторской гордости. Аркадий, если это так — очень прошу честно ответить себе на вопрос — не стал ли этот язык для Вас самоцелью?

Ведь он (язык) даже не вложен в уста героя, на которого (с огромной натяжкой) можно было бы списать это своеобразие. Нет, повествование ведется от лица автора–современника. Автор решил рассказать о событиях давних языком стародавним. Признаюсь, начиная читать, я была уверена, речь идет как минимум о временах Андрея Рублева, но оказалось — о наших, тридцатых годах, сложных, тяжелых, больных для российской глубинки. Да и… не уверена, не могу утверждать, говорили так в русской глубинке когда-нибудь вообще —  словно в церкви на проповеди, причем написанной заранее.

Вот тут-то и возвращаюсь к приведенному примеру из рассказа «Дом у моря». Там говорит дед, говорит языком простым, человеческим, живым. В этом языке (а я всегда с настороженностью отношусь к любому повествованию от имени «простого» человека) — нет ни единой фальшивой ноты. Не переставляя слова (а их перестановка в анализируемом рассказе постоянно служит пафосности и высокопарности авторской интонации), дед говорит так, как говорят люди в жизни, его — слышишь. И поэтому оживают герои рассказа «Дом у моря». И не случается этого с ними в «Истом звонаре».

Понимаете, Аркадий, скажу прямым текстом: думаю, этот Ваш эксперимент с языком сослужил Вашему рассказу недобрую службу. Такие вещи вообще очень сложны, и если за них браться, то  — ой как осторожно. Иначе текст получается — нет, не устаревшим языком написан, не старинным, не старославянским, а просто —  мертворожденным.

Еще раз оговорюсь — возможно, другие судьи будут, наоборот, в восторге, ведь я высказываю только свои соображения.

А я продиралась сквозь каждое слово, сквозь дебри инверсий, я не могла услышать человеческую речь, вместо восприятия сюжета — я занималась переложением текста для себя на человеческий язык.         

Застряла я на первом же предложении.

«За городом древняя, как сказ праотцов, развилка: все её пути ведут к храму, и каждый из них — излюбленный. Феликс выбирает окольный…» 
Аркадий, понятно, конечно, что окольный — это путь, а не храм (хотя в устаревшем и любимом Вами лексиконе «окольный» означает еще и находящийся в стороне от основного направление — окольное село,  окольный город, даже встречала «окольных» разбойников). И все-таки именно храм — последнее существительное перед этим прилагательным, в нужном падеже и роде, к тому же одно прилагательное уже есть — «излюбленный». И можно прочитать так, что все пути ведут к храму, каждый — к своему, и каждый — излюбленный. Разберёшься, конечно, в итоге, что «излюбленный» — это тоже путь, а не храм. И вроде не ошибка вовсе — но… Преткнулась, соображая, а следом – сделала паузу на лишней (а вот это уже ошибка) запятой.  

«Вышнегорский храм, взмывает над стоялым покосом, отовсюду зрим, даже в непогоду греют душу купола».

Всё это поправимые мелочи. Не столь заметные, если бы они были не в самом начале. Про это можно было и не говорить.

Само начало — что «все пути ведут к храму», про выбранный героем окольный — думается, выбрано не случайно. Здесь и дорога реальная, и метафизическая. Такой серьезный «задел», о котором можно будет судить только в конце новеллы. Но реальной дороги я представить себе не смогла. Развилка — это когда все дорожки обычно в разные стороны. А тут все они приходят к одному и тому же деревенскому храму… Выходит, куда не пойди от этого города — никуда, кроме как в эту деревню и не попадешь. Ну да ладно, бывает и не такое в российской географии.

Так что читаю дальше.

«Неприкаянная осень, лес в оцепенении, насторожен, дик и пока что зелено-желт, в обглоданные просветы, изрешёченные стволами, мокро вглядывается небо. Прореженную листву вскоре пробьёт кроваво-рубиновое крапление — как раз об этом начистоту шуршит опадь…  Утро, зародыш — всё, чему быть».

Прочитайте это предложение вслух, пожалуйста. Вам нравится? Мне — нет. Написано вроде красиво — и намеренно не просто. Вот это «намеренно» и сквозит сквозь каждое слово рассказа — и вот его-то читателю ну никак не должно быть заметно. А речь идет о таких понятных душе вещах: предчувствии осени, когда листья сменят свой цвет, тишине в природе, затянутом небе… То, что так легко доходит до сердца, когда ему говорят не про «опадь», к примеру, а про пожухлую листву под ногами… В результате ощущения, которое хочет передать автор, не возникает. А возникает любование авторской игрой со словами и образами. Если это и была цель автора — то он ее достиг, кто-нибудь обязательно полюбуется. У меня не получилось. Но пишу я только о себе — не повезло с судьей, так бывает… 

Многих действительно восхищает плетение слов, когда простые вещи намеренно зашифровываются в сложные, игра ради игры, завитки ради завитков. Но и тогда это должно быть читабельно, не только эффектно, но и эффективно. Автор добивался поэтичности и образности — но мне результат поэтичным не показался, тяжело и не прозрачно. И что такое шуршать «начистоту» — ну я, например, не понимаю. И если просветы «обглоданные» — то за счет стволов, как я решила, но если эти просветы стволами «изрешеченные» — то чем тогда обглоданные (не стволы, а просветы)? Сиди и расшифровывай… вместо того, чтобы проникнуться ощущениями осени, представить яркую картинку и двигаться дальше. Нет, поймите, пожалуйста, правильно, я не против образности вообще. Я против нарочитости и надуманности этих образов.

«Локоны мальчика — золотые нити, пахнущие жнивьём, их жаль стричь, так шёлково невесомы. Растёт себе паренёк без мамочки, ликом — весь она».

Это «жнивье» появится в тексте и ещё, так же, как и «шуршащая начистоту опадь»...  Аркадий, Вы, правда, уверены, что в деревне 30-х годов говорили «лик» вместо «лица»? «Локоны» вместо «волос»? «Искуссник» вместо «мастера»? (кстати, искусник — с одним «с») «Чело» вместо «лба»? Никак не пойму, то ли церковный слог, то ли державинский высокий «штиль»… И не деревенская лексика (не скажут так живые-то люди), и не авторская (автор так в жизни, надеюсь, не говорит) Кстати, забавно — неожиданно, как из-за угла, выскакивает у автора слово «маэстро» - а этот-то тут откуда? Уж точно из другой пьесы.

Дальше выборочно — примеры, без комментариев, только выделяя слова, которые здесь приклеены намеренно, переставлены неестественно:

«Отсюда ближе к небу — даже ветры смиренны в Божьих браздах»

«Зацепила его Аннушка, соседская девонька, умница и красавица, послушная родительскому указу»   

Аннушка радовалась искренне, ведь и её души участь.

Отступника настигла старинная болезнь. Вернулась к нему ненасытная и свела в могилу. Начистоту прошуршала о том осенняя опадь.

Поначалу и Фёдор был столько же тушист.

Берите, ответствовала, что приглянётся

На зеленовато-жёлтом челе

Вы меня простите, Аркадий, но знаете, что вспомнилось? Стилистика режиссера Якина: «Вельможе панеже… паки, паки… житие мое… иже херувимы» А Иван Васильевич Грозный отказывается его понимать. Нет, конечно, в Вашем тексте все понятно — но… зачем это? Зачем?

«Оттого, что болезнь стала хиреть, затаилась, а там и вовсе покинула окрепшее тело»

В этой фразе у меня возникло недоумение по поводу использования слова «затаилась». Обычно, если болезнь затаилась, за этим не следует выздоровление. Это значит, болезнь не ушла, она таится, невидимая и опасная. А она у Вас, затаившись, потом и вовсе покидает окрепшее тело. Мне кажется, в этом примере особенно ясно видно, как автор заигрался со словами – ему это слово нравится, оно тут красиво звучит… А истинное значение потерялось. И слово тут не на месте.

«Жил он теперь, опасливо озираясь, будто не узнавая себя в окрестностях».

— А как можно узнать себя в окрестностях? Любой образ должен быть логически выверен. А тут снова — для красного словца.

«Явились муки, боль проедала внутренности до стонов…» (стонали внутренности?)

Таких примеров множество, когда слова не на местах, но автор играет и заигрывается с языком, теряя к нему чутье… А ведь в тексте есть настоящие находки, прямо указывающие на прозаический талант автора. Например, я осталась в восторге от маятника, «расталкивающего в стороны мгновения» – великолепнейший образ. Или звук колокола, накрывающий лес «тягучей плотностью»…

Ну что же, предположим, читатель — другой, не я, языком повествования остался доволен. Давайте поговорим еще об именах героев. Да, да, это не так уж и маловажно. Более того, уверена, автор выбрал эти имена не случайно.

Феликс. Ну, в общем, да, это имя когда-то вошло в православный именослов, хотя довольно странно представить, чтобы Федор с Анной назвали ребенка Феликсом. Разве что в честь Дзержинского — годы-то подходящие были. Хотя — родители люди церковные... Ну да ладно. А вот откуда появилась Хельга? Она-то вообще заведомо не православная, в таком ярко окрашенном в «православие» рассказе. Скорее всего, не русская, иначе звалась бы Ольгой. Случайно ли то, что именно женщина с именем Хельга — неверная жена Феликса? Мне это не нравится, говорю откровенно. Какой-то скрытый намек на неверную - иноверку. Почему бы не назвать героиню Ольгой? В чем суть этого вычурного имени Хельга? Надеюсь, это всего лишь авторская дань своей любимой игре в оригинальность слов, а не что-то идеологическое.  

В рассказе три героя мужского пола (кроме батюшки Тихона и «седовласого» (!) колокола Матвея). И у этих героев все три имени — на букву «Ф» — Федор, Феликс, Филипп. Предполагаю —  нет, даже уверена, что это не совпадение, автор таким способом хочет показать связь трех поколений мужчин в этой семье, мало того, проводит очень важную (и действительно ценную мысль):

«В любом человеке здравствует наследие поколений: перевиваются, препираясь, добро и зло. Филипп – радужная надежда Феликса. Может быть, его душа воспротивится злу».

Да, всё так — грехи деда и матери могут упасть на голову мальчика, но остается надежда, что тот выберет путь добра, распрямит кривые пути предков. Полностью разделяю авторский взгляд на эти вещи. Но вот как читатель я — признаюсь честно — с этими тремя «Ф» заблудилась моментально. Не сразу поняла, что речь идет уже не о Феликсе, а о Федоре, причем, без всякого перехода. Пришлось возвращаться по тексту, чтобы разобраться, кто есть кто, и кому приходится. Может, это только я такая невнимательная, не исключаю.

Теперь по сюжету и композиции. Рассказ небольшой, и в него должны, по замыслу автора, поместиться три поколения одной семьи. Увы, про мальчика автор забывает после первого же упоминания, только успев выразить надежду, что душа Филиппа воспротивится злу. Но читатель-то про паренька помнит, и не сразу, с недоумением, отпускает этого героя, ожидая продолжения.

(Подозрение — а не появился ли мальчик только по «заданию» - по картинке, не приклеен ли он к уже готовому тексту? Судя по всему — нет. Скорее всего, наоборот —  начиналось все правильно, с задания, с картинки, а значит, с ребенка. И роль у него здесь немаловажная — причем по авторской же задумке. Может, автор про мальчика еще вспомнит? Не-а… не вспомнил… но об этом еще поговорим).

Итак, упомянув про мальчика, читателю предлагается история его отца, Феликса, казалось бы, главного героя. Но и с его историей разобраться не успеваем. Точнее, автор не хочет с ней разбираться, так прямо и намекает — неважно, мол, теперь. Только упоминает, что сбежала «озорная зеленоглазая Хельга — бледнокожая пушинка», ее «унесло в туман студёное течение жизни». И сын у нее, возможно, не от мужа, не от Феликса. И… всё. Правда, Феликс еще появится в самом конце – воспринять у умершего отца пояс звонаря.

Ну а все-таки — явил нам автор героя, начал именно с его выбранного окольного пути, а сам ничего не хочет про него объяснять? Попытаемся найти ответ в тексте. Честно говоря, считала, что немного знакома с христианским взглядом на брак. Но так и не поняла, в чем вина самого Феликса, и за что его отлучили от звонарства — ведь автор ни словом не упоминает, в чем именно оступился герой, хотя явно дает понять, что это жена ему изменила. Автор действительно проверял, консультировался и твердо знает: за сбежавшую жену могут отлучить от звонарства? Ведь Феликс не развёлся, не нашёл другую, он — один растит сына, он — пострадавшая сторона, и, возможно, даже готов принять и простить жену, если та возвратится. Или же, если его вина все-таки есть — то какая, и почему это вдруг «неважно»? На фоне того, что произошло с отцом Феликса — Фёдором! На фоне брошенного слова про «окольный путь к храму». Ведь вина самого деда-Федора перед женой в этом рассказе — не просто важна, это — главная мысль рассказа!

Вот и подхожу к основной идее, к тому, ради чего рассказ и был, как мне кажется, написан. К проблеме возмездия за грехи. То есть к истории уже деда, Федора, которая, как оказалось, и является основной сюжетной линией рассказа. Сразу скажу, повторяясь, что по-христиански разделяю авторский взгляд на вещи. Но… как читателю, мне показалась слишком простой эта схема:

— болезнь отступила от праведной жизни звонаря; благословенная Богом жена Анна связана с церковным служением и исцелением героя;

— согрешив против жены Анны, неблагодарный, отстраненный от звонницы звонарь смертельно заболевает, и болезнь, возвращаясь, становится явной на смертном одре.

Знаете, Аркадий, в жизни так действительно… бывает. Да, да, бывает — прямо в изумлении заставляет останавливаться: вот грех, вот — наказание. Но… почему-то в рамках художественного произведения такого небольшого объема эта схема выглядит притянутой за уши неким постулатом, моралью, проповедью — и хочется воспротивиться этой очевидности и сказать: «Не верю». Да и в жизни, если честно, чаще всё гораздо сложнее происходит.

Выбирая для повествования в таком небольшом объеме целую жизнь — судьбу человека — с такими явно просматривающимися схемами стоит быть осторожнее. Но тут я не настаиваю совершенно — это просто что-то интуитивное у меня срабатывает. Когда появляется такой сюжет, декорация, герои, в которых видишь такой серьезный материал, такую глубину для размышления, сразу нахально пытаешься представить — а как бы ты его написала, как сделала бы концовку? Аркадий, очень прошу меня простить за эти фантазии, но я бы концовку сделала менее однозначной. Более того, я бы вернулась к мальчику, к Филиппу. Не язвы на теле умершего деда — наказание, нет… Страх за мальчика, надежда на его будущее — вот что должно было бы, мне кажется, стать лейтмотивом, белой (не хочу говорить — красной) нитью этого рассказа, вот про что забыл автор, а ведь зря забыл, очень зря… Тут и уместны были бы строки про мальчика — будущего «истового звонаря», про надежды его отца. Закольцованность — стала бы удачной находкой. Но… мальчик, как я уже говорила, оставлен в завязке рассказа. Хотя… если мальчик не от Феликса — то… эх, как все непросто. Как бы еще надо всё это продумать… Чтобы все «ружья» выстреливали, а ненужные не палили… Но — пора мне опомниться, хозяин здесь вовсе не я… Вот и нечего лезть в авторский замысел. Возможно, я вообще всё поняла неправильно… Это бывает, и никто тут не виноват, любое мнение — субъективно, и основано только на собственных опыте, вкусе и ценностях.

И знаете, при очередном прочтении (а я прочитала несколько раз) вдруг поняла, что автор свой рассказ действительно закольцовывает. Но в своем духе – в духе игры словами и образами. Совершенно конкретно – почти дословным повтором эпитетов,  сравнивается осеннее «кроваво-рубиновое крапление» в желто-зеленую листву леса (начало рассказа) с ядовито-рубиновым краплением на зеленовато-желтом челе умершего Федора (в конце). И этот образ, ровно ничего не дающий для раскрытия смысла рассказа, грешит надуманностью и – для меня лично, абсолютной не поэтичностью. Природа, украшающая осенний лес, расцвечивающая его перед зимним сном в яркие краски, оказывается у Аркадия того же происхождения, что наказание и болезнь грешника. Конечно, осень – это распад, тление, увядание — с точки зрения химии. Но какой поэт или прозаик назовет тлением саму прощальную красоту еще не опавших листьев? Зрелость, предвидение конца  — и эта огненная вспышка, этот фейерверк красок! Разве есть в природе явление, привлекающее художника, в том числе и художника слова, сильнее, чем осеннее преображение леса?  Разве есть что-то более красивое, грустное, многозначительное, чем эти рубиновые листья? Для меня это сравнение – ну просто личная обида, честное слово…  Но я бы ее проглотила, если бы этот образ хотя бы чем-то играл на идею и замысел  новеллы…  

Намеренно не трогаю тему самого звонарства, колоколов. Потому что и автор ее едва тронул, как один колокол. Раздался и затих звон — но надо признать, хорошим, плотным звуком. А какой богатый, потрясающий материал, этот колокольный звон и странные люди-звонари… Места в тексте, связанные со звонницей — самые сильные. Но в итоге, увы, не вижу разницы, кем был Федор — звонарем, певцом хора или прислужником на амвоне. Возможно, тут я уже придираюсь, в конце концов, созданная автором декорация,  церковная звонница — действительно хороша, а рамки новеллы не позволили тему раскрыть глубже.

…А вот еще — упавший и потерявшийся листок из сюжета, та самая «опадь». Упоминается в начале рассказа брат Феликса — инвалид. И про него тоже автор благополучно забывает, а читателю остается только гадать — от кого брат-то? От Анны? От Дарьи? То есть у Федора еще и сын-инвалид? Тоже — возмездие за грехи, если от Дарьи? Еще одна — такая важная деталь, брошена мимоходом… Это уже не случайный, а системный недостаток в рассказе, увы…

Ах, да, вот еще что очень важно. «Сказывали, твёрдая там церковь, но с изъяном». — Так и не нашла, прочитав рассказ, ответа — что за изъян был в «твёрдой» церкви — и что все это могло значить? Был намек на некую «ересь», но кроме того, что «нравы там были проще» — никакой ереси читатель не обнаруживает. Уж не за счет ли изъяна в той церкви набожный звонарь вдруг соблазнился новую жену завести? Да ведь батюшка сразу же его от служения и отстранил — в чем же ересь и простота нравов излишняя? Вот и еще один выстрел – не пойми в кого… Ах, разве что Дарьюшка так и осталась петь в церковном хоре и ее не отстранили? А кстати? Отстранили ее-то? Или она, выходя за чужого, венчанного мужа — как бы и ни при чем?

Вообще вся эта история довольно странная — для таких воцерковленных людей, как Федор и Дарья. Они, конечно же, служили в церкви каждый день, приступали к таинствам, исповедались — иначе их и служить бы не допустили. И не знать закона Божьего о браке и разводе они тоже не могли. Батюшка тоже не мог не знать о намерениях своих — даже не прихожан, а служителей. Если на исповеди им был запрещен такой брак — а иначе и быть не могло, значит, и исповедаться они перестали? Сознательно нарушили всё, во что сами же верили. Полностью отошли оба от Церкви? В отдаленный северный приход Федор едет по одному слову батюшки. А тут…

И об этой трагедии ухода даже уже не от жены — от Церкви, ни словечка… Никакой борьбы с собой, ни мук совести, ни покаяния… Всё это автор опускает, упомянув только, что Федор уже после свадьбы с Дарьей понял, что нет ему в мире гармонии, как и нет Божьего благословления на этот брак.  «Видно, понял, что не снискал Высшего поручительства на венчание раба Божьего Фёдора рабе Божьей Дарье».  —  нет, что-то, Аркадий, Вы путаете… Не мог Федор не знать этого изначально. Какое вообще может быть «высшее поручительство на венчание» в данном случае, и как его можно снискать? Венчан был Федор с одной женой, с Анной. А развод и новая жена — это уже в церковных понятиях — блуд. Или Федор чего-то в своей вере не понимал, звонил в колокола, да не знал, во что верит. Или… сам автор.

И вот тут-то я вспоминаю про окольный путь к храму… Феликса. И пытаюсь, прочитав весь рассказ понять, в чем же «окольность» именно его пути? Убежала жена Хельга? Ничего об этом в рассказе не сказано, о его собственном пути к храму. Разве что принял пояс звонаря у грешника-отца. И решил исправить отцовский путь? Возможно. Но чем тогда этот путь — окольный? Или окольный путь был у его отца (хотя начало явно свидетельствует о том, что Феликс именно «выбирает» этот путь). Но и у отца этот путь скорее был… из храма, а покаяние перед смертью — путем к храму назвать можно с трудом. Но мне вообще кажется, что сама красивая задумка с этим окольным путем тоже осталась холостым выстрелом. Если эта задумка была, конечно. А если нет — то снова красивость фразы про пути к храму подвела.

Вопросы, вопросы… к логике, к структуре, к языку… Автор имеет полное право не согласиться со мной ни по одному пункту. Но я должна была обосновать свою оценку, и я это сделала. Простите, что так долго разбирала рассказ — потому что действительно переживала и расстраивалась, что приходится это всё говорить. Мне остается только еще раз пожелать Аркадию успеха у других судей и попросить не обижаться на мое читательское мнение. Увы, оно повлияло и на мою оценку — но ведь иначе и быть не могло, правда?