Автор рецензии, судья: Галина Мальцева Патологоанатомия одного рассказа, или как оживить героя

Групповой этап. 2-й раунд, Группа Н.

Автор рецензии, судья: Галина Мальцева

Автор: Зеро Инкогнито
Название: «Первый в раю»

Рассказ «Первый в раю» мне было читать тяжело, и писать о нём еще тяжелее.

С одной стороны, рассказ на такую тему мог быть написан только из собственного опыта (не представляю, что могло бы подвинуть человека фантазировать в этом направлении). То есть всё описанное взято из жизни, всё это правда. Но, прочитав дважды, так и не смогла ответить на следующие вопросы: что подвигло героя находиться в морге и присутствовать при всех процедурах с телом отца, когда этим занимался специально нанятый человек; и что заставило автора новеллы с таким, простите за выражение, смакованием, так долго, затянуто, описывать эти подробности.

Ответы на оба вопроса ответы должны лежать, очевидно, в одной плоскости. И первый вариант ответа, раскрывающий мотивы автора, казалось бы, на поверхности. Как — для чего? Для полноты реализма, конечно, чтобы усилить ощущение горя.

Реализм этот показался избыточным, не работающим на содержание рассказа, переходящим границы оправданного. И ведь чернухой рассказ вроде не назовешь. И про веру здесь, и про светлые слова батюшки, и про мать… Но ничто уже не перевесит для меня, как читателя, все эти формалины, кусок плоти, брошенный в таз, «запашок» и «что в желудке осталось». Меня, пережившую смерть отца, всё это убивало. И каждому, кто такое пережил, меньше всего хочется вспоминать подобные подробности, и не в них же состояла суть прощания и прощения! На вопрос, что заставило меня дочитать рассказ, есть единственный ответ — необходимость поставить оценку и написать обзор. Хотя, нет, ещё ожидание — какой-то ноты, которая всё это оправдает. Сразу скажу — этой ноты для меня не прозвучало, хотя она вроде и была сыграна (батюшка, трогательное пение, притча про разбойника…), но та, первая, поглотила все звуки. Однако по порядку.

Вернемся к герою. Так что заставляет его, по задумке автора, обсуждать с «патологоанатомом» подробности этого «действа», да и вообще при нём вплотную присутствовать? Делал-то всё Сашка Топорков сам, да ещё и цинично комментировал, пока Виктор сидел у окна и наблюдал.  Любая деталь — пусть она будет самой жесткой, суровой — должна работать на замысел. Мне показалось, что обилие «трупных» подробностей работает в тексте не на создание соответствующей обстановки (её как раз можно сотворить и одним мазком, даже штрихом, всё зависит от мастерства), а на авторское тщеславие: смотрите, как я об этом могу откровенно и подробно — и нет предела для правды жизни! В литературе, возможно, и не существует пределов для отображения реальности, но они есть где-то у нас внутри, та самая грань, которую невозможно не чувствовать. У каждого она своя. Для меня эта грань была здесь перейдена — причем безосновательно.

Простите меня, Зеро Инкогнито, за этот вывод, возможно, я всегда оговариваюсь — это только моё личное восприятие. Но Вы заставили меня морщиться и страдать — не за героя,  не за его отца, как это предполагалось. А за авторское чувство меры. Просто эти подробности, преподнесенные в таком виде, убивают любовь. Я перестала верить в любовь героя к своему отцу, а автора — к своим героям. Послушайте, должно быть у покойника нечто интимное. То, что он не должен переживать на глазах своих близких. Для этого и существуют платные Топорковы, и никто не проверяет за ними количество формалина. А герой вторгся в эту интимность, да еще и анализирует свои ощущения (единственный момент во всем рассказе, где автор даёт хоть какие-то чувства героя относительно смерти отца):

«Саша взял нож и сделал на бедре отца надрез. Было удивительно, что тело  никак не отреагировало. Саша отрезал кусок плоти и бросил в таз. «Что он делает? Он на моих глазах режет отца, а я как будто все в порядке...»

Не больше и не меньше, чем может испытывать студент-медик в анатомичке. Я бы даже сказала — куда меньше. А позвольте, какая вообще в этом была необходимость — присутствовать? Раз нанят специальный человек. Все эти циничные манипуляции над телом не должны проделываться при родных, их выгоняют из комнаты, так заведено. Но, похоже, героя и незачем выгонять. Он — «в порядке».

Странно после этого выглядит реплика: «Итак, положение во гроб. Я это не увижу. Хоть что-то пройдет мимо».

— Ну хоть что-то… хотя теперь уже выглядит странной трусостью, после всего сознательно увиденного.

Вообще всё, что происходило с момента, как герой узнает о смерти отца, говорит о том, что они не были близки. Возможно, присутствие Виктора при заморозке и манипуляциях с телом — некая дань, искупление, герой намеренно мучает себя сейчас этими подробностями, потому что не уделял внимание близкому человеку при жизни. Вот и второй вариант ответа на вопрос: для чего? Но, получается, проделывает это герой (то есть автор с героем, заставляя читателя находиться с ними) — без всякого толку. Виктор сам удивляется, что он «в порядке».  Максимум, что позволит ему автор из нормальных человеческих реакций — это прислониться к холодной стенке, на всякий случай. Даже естественного желания отвернуться, зажмуриться от боли не возникает. И знаете, я почему-то не удивлена. В рамках всего рассказа — от первого до последнего слова — ну совсем не странно…

Вот смотрите, герою сообщают о смерти близкого человека, отца.

— А это... точно?
— Ну, ты, право... Медсестра звонила.
— Ты поедешь?

Ну и разговор… Всё по делу. Даже без пауз. Хоть бы выматерился, что ли, стукнул кулаком по стене, закрыл лицо руками — но нет… Впрочем, весь рассказ такой холодный-прехолодный, даже в трогательных, по задумке автора, местах… как стена в этом жутком морге. На новость о смерти знаменитого артиста по телевизору — и то отреагируешь сильнее. В итоге боль ощущаешь, только забирая ее из собственных горестных воспоминаний, нарастив тем самым авторское повествование своими чувствами и собственной болью, иначе — один скелет, труп, заморозка… А для чего тогда было мучить читателя этими подробностями, не поделившись взамен собой, своими эмоциями, не объединившись с ним в причастности к этой боли? Ведь и писать эти «трупные» детали — тоже пытка для нормального человека. Значит, была серьезная внутренняя потребность, было объяснение внутреннее, зачем это надо?

А вот ещё показательный эпизод для характеристики героя. Виктор просыпается от страшного видения: черная фигура рядом с кроватью, которая долго не растворяется даже после того, как герой открыл утром глаза. В какой-то момент, конечно же, растворяется, и… герой идет на кухню. Всё. А вы чего ждали? Что ему с сердцем плохо станет? Не дождётесь.

«Виктор открыл глаза: рядом с кроватью маячила чья-то фигура. Она долго не сливалась с сумраком комнаты.

Виктор пошел на кухню и закурил»

Прямо не живой человек, а робот-андроид, честное слово! Ни чем его не напугать.

Пора поговорить, наверно, о том, почему автор намеренно старается ну ни словом не обмолвиться об эмоциях своего персонажа, почему решил оставить их за кадром. Всё происходящее показывается будто бы кинокамерой — просто фиксируется взглядом героя, но без малейшей попытки показать его чувства. Авторский приём? Конечно... Наверное… Но ведь повествование ведется от лица героя, глазами героя, его нервами, его кровью. И у читателя возникают подозрения — то ли герой изначально человек чересчур суровый, мягко говоря, то ли автор не желает потрудиться, прочувствовать происходящее вместе с ним, и отдаёт эту работу на откуп читателю — додумайте за меня. Читатель, конечно, додумает, особенно если горький опыт имеется, но тогда предложите ему вместо этого рассказа фоторепортаж. Хотя нет, в фоторепортаже тоже есть фотохудожник. Который покажет нужные детали, а ненужные скроет. И это правильно.

Я догадываюсь, что ответит мне Зеро Инкогнито. Он скажет — герой просто в ступоре, он  на автопилоте, он заторможен, эмоции покинули его. Да вот беда — читатель этот ступор должен ощущать вместе с героем. Но не ощущает. Если только поверить, что Виктор находился на сильнейшем успокоительном еще до сообщения о смерти отца, а потом принял еще несколько доз в виде инъекций. Конечно, читатель додумает и этот ступор, и заторможенность. И припишет их герою, иначе ведь просто невозможно принять созданную автором реальность. Читатель знает, что герой должен всё это испытывать — и отработает вместо автора.  Однако разве это обязанность читателя?  Нет, это авторская задача — достучаться до самой черствой души, а не только до людей с высокой степенью эмпатии.

Мое личное мнение, что автор перестарался в нарочитой «безэмоциональности» рассказа. Хотел показать суровое мужское сердце, а вместо этого вообще лишил своего героя сердцебиения. Собираясь показать горестное окаменение — сделал героя каменным.

И вот у меня напрашивается третий вариант ответа на поставленные вначале обзора вопросы — совсем грустный. А вдруг за смакованием «трупных» подробностей прячется слишком скудная авторская палитра? Тогда всё вполне объяснимо. Проще нагромоздить страшных подробностей, чем найти страшное только в восковом лице умершего, в его крепко сжатых навеки руках, в реакции сына, в его воспоминаниях, в его непонимании происходящего. В том, что в голове ещё живы и голос, и глаза, и последние слова, а человека — нет… Самое страшное — это невозможность что-то сказать, ответить, исправить. Услышать… Но вместо сына ходит некий приёмник на ножках, он, а не сын, наблюдает за бальзамированием, за слезами матери. Так мог бы наблюдать даже не кинооператор, а кинопроектор. Возможно ли, что за нежеланием автора описывать чувства героя стоит простое неумение заставить читателя сопереживать? К этой мысли меня подводит тот факт, что всё, оставшееся в рассказе за пределами деловых похоронных подробностей — нарисовано весьма схематично и плоско. Зато про формалин — тщательно и ярко.

Но, слава Богу, я всё-таки не права в этом предположении. Нет, Зеро Инкогнито превосходно всё умеет… если захочет. Потому что есть в новелле некто, нарисованный со всем богатством красок, живой, полноценный персонаж. Это… Сашка Топорков. Он адекватен во всех своих проявлениях: и в своём цинизме, и в «воровстве» кладбищенского места, и в претензиях на всезнание о жизни и смерти. Узнаваем. Он нисколько не щадит чувств героя, рассказывая подробности о «запашкЕ» и предлагая нюхать формалин, и вот в этом случае как раз всё оправданно, потому что является нужной краской для создания образа. Я бы взяла этого героя в центр рассказа. Да, Сашка Топорков — настоящая авторская удача.

Знаете, и читательское сочувствие достается в итоге именно этому малопривлекательному персонажу… Единственному, похоже, кого в этом рассказе мучает совесть, пусть и спустя год. На этот образ — болезни, больной души, больной совести — удачно работает всё: и поступки, и лексика Топоркова, и то, что с ним случается после. Я бы приводила этот образ в пример, как надо оживлять героев.  

Но автор, кажется, поставил во главу угла, судя по названию, всё-таки судьбу отца, причем посмертную его судьбу. Человек воевал, убивал (на войне, между прочим), но (а почему «но»?) — хороший человек, любил жизнь. И вот тут-то и появляется из уст батюшки Евангельская притча о разбойнике. Видимо, центральная мысль рассказа. Место это очень важное, самое существенное в замысле.

Итак.

— Мой грех, — не унималась женщина. — Ведь медали за убийства!

— Не о том говорите, - шептал священник, надевая епитрахиль. - Спасителя  распяли с разбойниками. Думаете, правый разбойник до того в храм ходил? Он грабил и убивал. Но было сказано:  «Сегодня же будешь со Мной в раю!» Первый в рай вошел разбойник, Марья Николавна. А новопреставленный...

Его шепот стал неразборчивым…

Стоп. Что такое всё-таки сказал священник неразборчиво? То ли автор не стал утруждать себя доведением мысли до конца, то ли сам не знает, что сказал батюшка, а то ли знает, но предоставляет догадаться читателю. Так что — «новопреставленный»? У Вас есть варианты? У меня нет. Или — тысяча.

А вот мысль довести до конца здесь крайне важно! Тот, кто читал Евангелие, отлично помнит, за что конкретно был прощен разбойник. Не за то, что он грабил, убивал и не ходил в храм, он первый вошел в рай, как это может следовать из вложенной в уста священника фразы. А — вопреки этому, и только лишь потому, что он в последний момент раскаялся, поверил Христу, распятому рядом, доверил Ему свою судьбу. За вот это движение души. За то, что успел. Если бы не это движение, убийства и грабеж привели бы разбойника туда, куда и должны были привести. В ад.

Да и к месту ли вообще эта притча и это сравнение из уст священника? Ведь война — это совсем не то, что грабежи и убийства, на войне человек защищает себя и своих близких, и грех ли это? Есть разные интерпретации заповеди «не убий», но церковный взгляд на проблему такой:  «убийство на войне не рассматривается как частный грех человека, тем более что каждый воин готов, по заповеди Христовой, «положить душу свою», то есть отдать жизнь, «за друзей своих», для защиты веры и Отечества. Так, среди воинов было много святых, прославленных как при жизни, так и по смерти многими чудесами» (взяла из православной статьи, но это общеизвестная позиция Церкви).

Но батюшка об этом —  ни слова. Он использует притчу совсем в ином контексте, благодаря авторскому замыслу совершая двойную ошибку: во-первых, сравнивает воина с убийцей-грабителем, во-вторых, в качестве основания для пути в рай указывая именно на это сходство с Евангельским персонажем (тот тоже убивал).

А далее, к тому же, «неразборчиво…» В самом главном и не дает автор разобраться своему читателю, закинув сети с огромной претензией (дать Евангельский ответ на судьбу конкретного человека), не вытаскивает ни одной рыбки.

Кстати, с трудом представляю «шепчущего» батюшку, в тот момент, когда он обычно утешает и наставляет своих прихожан в истине и вере. Отпевание, смерть, переход в иной мир — это важный повод для священнослужителя обратиться к душам присутствующих, укрепить их и разъяснить им происходящее, развеять заблуждения, призвать к покаянию, а не шептать кому-то из них на ухо. Батюшка вообще удивительный — вместо этого он советует герою набрать землицы с могилки… Обычно это старушки рекомендуют, и уж это вовсе не христианский обычай…

И что в результате? Что нам остается после того, как рассказ прочитан? По-прежнему ничего мы не знаем ни о Викторе, ни о его отце, ни об их отношениях. Только то, что отец воевал, война его не отпускала, он был военруком, и «его любили» (от повтора слов не меняется качество информации).  Его посмертная судьба обозначается, судя по названию рассказа и словам батюшки — как путь в рай. Иначе название, связанное с притчей о разбойнике, и прочесть-то нельзя.  Пусть даже речь идет о надежде, а не о точном определении души в рай — ну так дайте же читателю обнаружить источник этой надежды. Что нам известно про героя? В человеке столько всего намешано, и ничегошеньки нам рассказ о нём не раскрывает, кроме… подробностей обработки его тела к погребению.

Поэтому и осмеливаюсь настаивать, рассказ этот — о Сашке Топоркове. Это его история, характер, личность, язык, беда, грехи — они здесь единственно существенные и живые… О его грехе, расплате и покаянии. Может, это именно ему предстоит оказаться в раю, как тому раскаявшемуся разбойнику? И может, в этом и был замысел автора? Хотелось бы верить.

Ну и по мелочам, если всё это мелочи, а не детали, создающие общее впечатление с самого начала.

«Николавна» вместо Николаевна почти везде — это специально, для живости языка, или просто опечатка?

Почему на отце была домашняя простыня, если он умер в больнице?

Почему герою звонит не мать, а бывшая жена?

Почему медсестра из больницы звонит не напрямую сыну умершего, а его бывшей жене?

Почему, обращаясь к Виктору, бывшая жена говорит: «Я Витьке денег дам, он поедет»? Кто такой этот Витька? Она что, говорит герою о нём самом? И это у него нет денег ехать к отцу на похороны? Или это об их общем сыне (родственнике) — тёзке? То ли рассказ не считан автором ни разу, с тех пор, как написан, то ли переделан второпях из какой-то другой, более крупной вещи.

Кстати, а зачем здесь вообще её — бывшей жены Лизы — появление, в рамках этой новеллы?

«Поезд мчался через сырые весенние перелески, распаханные поля, гомон соловьев» —

может, кому-то это покажется удачным образом, но я не вижу, как поезд может мчаться через чей-либо «гомон», пусть даже и соловьиный (кажется, у соловьев чаще бывают трели, а не гомон). Мне не нравятся «изнасилованные донельзя» (!) рельсы. Впрочем, этот образ может помочь читателю настроиться на то, что его ждет дальше. А мне как-то стало обидно за отца героя. Заслуживает он иного рассказа — даже и о его похоронах. Такого, чтобы человек, которого вроде и в кадре-то уже нет, ожил бы под волшебной авторской кистью. И тогда нашли бы свои основания надежды на ожидающий его рай…

Бывает, и в конце самого тяжелого повествования читатель испытывает некое очищение, катарсис, как сейчас модно говорить. Вот, кстати, пример подобного рассказа — http://artbuhta.ru/index1147.html. Практически одинаковые сюжеты. Но вот исполнение… Между прочим, тут тоже много страшных реалистичных подробностей, но герой ведет себя адекватно… он страдает и заставляет сострадать. И становится понятно — для чего это здесь. Потому что автор, раз уж взялся за такую тему, не побоялся расправиться не только с читательской, но и со своей собственной душой, без сожаления вывернув ее наизнанку. Если сочтете возможным прочесть, ощутите разницу. Героя спасает случайная тётка на кладбище — буквально вытаскивает. Виктора спасать не придется. Он не вызывает такого желания.

Думаю, любому автору, пишущему в подобном стиле, стоит ответить себе на вопрос: ради чего это страшное нужно было приносить в мир. Ибо чем страшнее то, что ты описываешь  — тем серьезнее должен быть мотив, оправдание тобой принесенному, кроме «правды жизни», её мы и так, увы, наблюдали не раз... Назначение литературы гораздо глубже, чем описывать всё, что только подлежит словесному описанию. Здесь оправдание может быть только одно —  результат, оказанный на читателя. И тогда можно всё. Писатель должен быть знатоком, анатомом человеческих душ, но не их патологоанатомом. А герой — вызывать ощущение сопричастности, даже если это герой отрицательный — лишь бы не ходячий труп.

Что же принес мне, читателю,  рассказ? Не боль очищения и сострадания, а гнетущий мрак собственных страшных воспоминаний. И мысли о формалине.

А не наврала ли я, не преувеличила? Вот ведь, разве не эмоции героя в конце рассказа, когда ему в душу несется:

«— Родные мои, не забывайте меня!»

Чем не катарсис? Увы, моего читательского впечатления эта пронзительно-причитающая нота из песни батюшки уже не спасает. Разве что Сашка Топорков вывезет на своих грешных плечах авторский замысел о пути в рай…

P.S. Прошу прощения у автора, если причинила ему боль этим обзором… отлично понимаю, что мои слова вызовут у Зеро Инкогнито отторжение. Но, вынося этот рассказ на конкурс, автор, конечно же, был готов к любому мнению. Поэтому надеюсь на конструктив, и, наученная горьким опытом, прошу не попрекать меня «количеством знаков» в обзоре, как тут уже сделали в прошлом раунде. Критические обзоры всегда получаются длиннее, это факт, а еще они занимают не только время, но и силы души. Оценить это трудно, но можно хотя бы попробовать.